Семь фантастических историй

Я быложил все деньги старого ван Зандтена и купил ее сам. И уж после этого нам с ней пришлось держаться от честных людей подальше. Что делать, если тебя поборола любовь? Я был ей предан, и никто вы ее так не баловал, как я с моими храбрецами, ее холили и нежили, словно знатную леди с полированными ноготками на ножках. Мы стали грозой Карибского моря. Морской орленок, она держала в страхе прирученных птах! Так и я не знаю, правильно я поступил или нет. Разве не по праву достается прекрасная женщина тому, кто больше всех ее любит?

А она? Она тоже тебя любила? — спросила, смеясь, Элиза.

Кто же будет спрашивать такое у женщины? — сказал Мортен. — Можно спрашивать только — какая у ней цена. И по силам ли тебе заплатить. А там уж не стоять за ценой, платить деньгами ли, любовью, женитьвой мни жизнью и честью, уж что там тебе назначат. Ну, а если ты беден, платить тебе нечем, тогда сними шляпу и уступи тому, кто богаче. Так повелось между мужчиной и женщиной от сотворения мира. Ну, а насчет того, любит она — не любит, так сперва еще надо спросить: „А могут они нас любить?“

Ну, а как насчет тех женщин, у которых нет цены? — спросила Элиза, все еще смеясь.

А насчет них, Лиззи, вот что, — сказал Мортен. — Им бы не следовало родиться женщинами. И Господь с ними, уж он-то найдет, что с ними делать. Эти и вгоняют нас в самые страшные беды и потом не могут нас вызволить, если в и захотели.

А как назывался твой корабль? — спросила Элиза и потупилась.

Мортен посмотрел на нее и засмеялся.

Корабль мой назывался „La Belle Eliza“,[104] — отвечал он. — А ты не знала?

Нет, я знала, — сказала Элиза, и опять в ее голосе был призвук смеха. — Один капитан с торгового судна папа давным-давно рассказал мне, как его команда до смерти перепугалась и заставила его вернуться обратно в порт, завидя у берегов Святого Фомы топсель одного пиратского судна. Испугались, он говорил, как самого дьявола. И он сказал, что называлось судно „La Belle Eliza“, и я тогда же решила, что судно твое.

Так вот какую тайну оберегла от света старая дева. Не вся она, значит, обратилась в мрамор. Глубоко внутри теплился огонек. Так вот для чего так дивно расцветала она в Эльсиноре — больше-то не для чего. Корабль несся по волнам, по разливу гиацинтов, в тишь и в бурю, и, как голый меловой утес, опаленный солнцем, сияли тугие белые паруса. Немало разящей стали было на борту, и ни клинка, ни ножа не было, не обагренного кровью. И было у корабля имя „La Belle Eliza“. О, жители Эльсинора, видали вы меня в менуэте? Вот так, отчетливо, точно и четко, я плыву по волнам.

Она зарделась от своего признанья. Через тридцать пять лет снова она стала девочкой, и белый чепец венчал уже не старую даму, но целомудренную, ровеющую невесту.

Она была как лебедь, — проговорил Мортен задумчиво. — Хороша, хороша — как песня.

Будь я на этом торговом судне, — сказала Элиза, — и ты бы взял нас на абордаж — уж она вы по праву была моя.

Да, — сказал он и улыбнулся ей. — И уж не взыщи — команда в придачу. Так у нас повелось. Захватив в плен юных женщин, мы жили с ними вместе, как вместе обедали и вместе спали. Зато у тебя был бы влюбленный сераль.

Я сам виноват, — сказал он. — Я ее потерял в устье одной реки в Венесуэле. Долго рассказывать. Один мой человек выдал британскому наместнику в Тринидаде, где она стоит на якоре. Меня тогда не было с ней. Я пошел за шестьдесят миль на рыбачьей лодке поразведать насчет одной голландской посудины. Там я и увидел всех моих людей на виселице и ее увидел в последний раз.

С тех пор, — сказал он, помолчав, — я навеки лишился сна. Уже не мог как следует уснуть. Только начну погружаться в сон, меня выталкивает, как корабельные обломки. И с тех пор я стал терять в весе, ведь я выбросил за борт весь свой балласт. Я стал чересчур легок, я лишился веса. Помните, как папа с дядей Фернандом обсуждали, бывало, качества вин, которые они покупали вместе, да, мол, тонкий букет, но густоты никакой. Вот так и со мной приключилось, детки. Букет, смею сказать, возможно, кой-какой и сохранился, а вот веса — ни-ни. Я уже не мог ничему предаться — ни дружбе, ни страху, ни заботе. И вдобавок лишился сна.

Тут уж сестрам не пришлось изображать участие. Уж эту беду они на себе испытали. Все де Конинки страдали бессонницей. В детстве они, бывало, посмеивались над отцом и тетушками, когда те за завтраком подробно отчитывались друг перед дружкой в том, как провели ночь. Теперь им было не до смеха. С годами они поняли, каково это.

Да, но как именно тебе не спится? — спросила Фанни, вздыхая. — Просыпаешься ты ни свет ни заря или с вечера все ворочаешься?

Нет, я вообще не могу уснуть, — сказал Мортен.

Это, может быть, потому, — начала Фанни, — что ты… — Она хотела сказать „мерзнешь“, но тотчас вспомнила, откуда он пришел, и осеклась.

И я всегда знал, — сказал Мортен, кажется, пропустив ее слова мимо ушей, — что мне не уснуть, пока я еще раз не полежу на ней, в ней — „La Belle Eliza“.

Но ты ведь жил и на суше, — сказала Фанни, пытаясь угнаться за ним мыслью и чувствуя, что он ускользает.

Да, бывало, — сказал Мортен. — У меня была табачная плантация на Кубе. Дивный край. Белый дом с колоннами, вам бы он понравился. Воздух на тех островах чистый, тонкий, как стакан доброго рома. Там-то и была у меня жена, плантаторская вдова и двое детишек. И было с кем на наших балах потанцевать, поверьте, — женщины, легкие, как пассатные ветры или как вы сами, сестрички. Был у меня верховой жеревец по кличке Пегас; похож немного на Зампу, помните, у папа?

И ты был тогда счастлив? — спросила Фанни.

Да, но длилось это недолго, — сказал Мортен. — Я разорился. Жил не по средствам, против чего папа нас вечно предостерегал. И пришлось продать плантацию.

Он помолчал.

— Мне пришлось продать моих рабов, — выговорил он наконец.

При этих словах он так смертельно побледнел, что, не знай они, что он давно умер, они испугались вы, что вот сейчас он умрет. Глаза ввалились, все лицо опало. То было лицо человека на костре, когда занимается пламя.

Обе женщины сидели бледные, застывшие, в глубоком молчании. Как будто три окна затуманил мороз. Они не находили для брата слов утешения. ибо еще не бывало, чтобы кто из де Конинков расставался со слугами. Так у них повелось — тот, кто поступал к ним в услужение, оставался при них навсегда. Исключения делались по случаю женитьбы или смерти, да и то нехотя. В кругу друзей посмеивались, что у сестриц к старости осталась единственная цель жизни — холить своих спуг.

А еще им свойственно было тайное презренье к мужчинам — существам, не способным раздобыть денег, когда надо, присущее всем красивым женщинам, знающим не-исчерпаемость собственных средств. Уж сестры де Конинк на этой Кубе не допустили вы до такого. Да неужели бы они не продали сами себя триста раз, осчастливя триста кубинцев, чтоб выручить своих триста рабов? Молчанье длилось поэтому долго.

Ну, а конец? — все-таки выговорила Фанни, набрав в легкие побольше воздуха. — Конец ведь был еще не тогда?

Нет-нет, — сказал Мортен, — много позже. Прожив все деньги, я стал ходить на старом грузовом бриге, сперва из Гаваны в Нью-Орлеан, потом из Гаваны в Нью-Йорк. Трудные там воды.

Сестре удалось отвлечь его мысли от его несчастья, и, описывая свои тогдашние рейсы, чертя на скатерти карту, он незаметно увлекся. Он постепенно возвращался к обычному своему поведению человека, простого и легкого в обращении, привыкшего к вниманию и сочувствию слушателей.

Но все мне шло не впрок, — сказал он и вдруг ударил кулаком по столу. — Беды сыпались одна за другой. И в конце концов, понимаете, возле отмели Кай Сала, в тихий безветренный день мое судно завалилось, пошло ко дну. Ну, а там то да се, и, с вашего позволения, я был повешен в Гаване. Вы знали?

Да, — сказала Фанни.

Ну, и очень вы по этому поводу убивались, сестренки?

104

Прекрасная Элиза (фр.).