Страница 29 из 93
Канониса, переведя взгляд с одного юного лица на другое, обратилась к девушке.
— Мне стало известно от Бориса, — сказала она скучным и жестким голосом, — о том, что здесь произошло нынче ночью. Я его не прощаю. Дело ужасное — соблазнить невинную девушку. Но я знаю также, что он был к этому подстрекаем, и чистосердечное раскаяние смягчает его вину. Но ты, Афина, ты, с твоим рождением и воспитанием, — что ты наделала? Тебе надо в знать свою природу и сюда не являться.
Нет, сударыня тетушка, — сказала Афина, прямо гпядя старухе в глаза. — Природа моя тут ни при чем. Явилась я оттого, что вы мне велели, вы сказали, что это мой долг. Но теперь я ухожу, и если вам неприятно будет обо мне вспоминать — и не вспоминайте, пожалуйста.
Э-э, нет, — сказала канониса. — Ты такого не сделаешь. Ужасно, что все это могло стрястить в стенах Седьмого монастыря. И плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я это так и оставлю. Неужто я столь мало ценю дружбу отца твоего, благородного дворянина? Покуда зло не будет искуплено, ты никуда не уйдешь.
Афина сперва, кажется, не придала ее словам никакого значения и промолчала. Потом она спросила:
А как оно будет искуплено?
Слава благим небесам, — сказала канониса, — что у Бориса, хоть он и очень виноват, сохранилось чувство долга. Он готов тотчас на тебе жениться.
При этих словах она стрельнула в племянника таким острым, сверкающим взглядом, что он вздрогнул, будто снова она до него дотронулась.
— Но я за него не пойду, — сказала Афина.
Все лицо у канонисы залилось краской.
Как это! — Вскрикнула она пронзительно. — Ты отказываешься от честного предложения, которое благословил твой отец, а сама среди ночи принимаешь отвергнутого любовника?
Едва ли, — сказала Афина, — так уж важно, случилось что-то днем или ночью.
А если у тебя будет ребенок? — крикнула канониса.
— Что вы такое говорите? — сказала Афина.
Канониса с удивительной силой духа поборола свою ярость.
— Я не только тебя порицаю, я жалею тебя, — сказала она. — Но если у тебя будет ребенок, несчастная ты девочка?
Мир Афины с очевидностью рушился вокруг нее, как под густым вражеским огнем, но она не утратила мужества.
— Ребенок? — сказала она. — И без двух передних зубвов? Ну, вы и скажете, тетушка. Я не была в капелле Хопбаллехуза, и наш добрый пастор ни надо мной, ни над ним не читал молитв. Да будет вам, тетушка.
Старуха смотрела на нее испытующе.
Афина, — сказала она, помолчав, и впервые за все время разговора голос у нее немного смягчился. — Всего менее желала вы я разрушить то, что осталось у тебя от невинности. Но весьма вероятно, что у тебя будет ребенок.
Если у меня будет ребенок, — сказала Афина, с рушившейся под нею земли взмывая вдруг к небесам, — мой отец будет его учить астрономии.
Борис оперся локтями на стол и спрятал лицо в ладонях. Он и под страхом смерти не мог бы сейчас удержаться от смеха. Мертвенно-бледная девушка не сдавалась. Отчасти бледность и неподвижность ее могли объясняться вином и ночными усилиями, и Господь только ведал, удастся ли им с канонисой с нею сладить. Была в ней власть магнита, Мальстрема — все, попадавшее в круг ее сознания, притягивать, втягивать, сливать с собой в одно. Тем же свойством, думал он, обладали, по всей вероятности, христианские мученики, и оно-то чуть не до безумия доводило Великого Инквизитора, да, самого императора Нерона. Дыбу, костер и львов на арене принимали они во владение, даже им придавая великую гармоническую красоту; император же оставался вовне. Как ни старался он над ними господствовать, они его не замечали. Да, он для них попросту не существовал. Они были как львиный ров, куда ведут следы и следы и ни один не выходит; как река, которая, приняв в себя кровь и грязь, катит дальше свои воды. И как раз, когда старая женщина и юнец сочли, что надежно ее обложили, девушка готовилась вырваться из Седьмого монастыря, подобно Самсону в Газе, когда он «схватил двери городских ворот с овоими косяками, поднял их вместе с запором, положил на плечи свои и отнес их на вершину горы, которая на пути к Хеврону».[38] Но останови она на нем взгляд, думал Борис, кто поручится, что дочь великана не отнесла вы его на ладони в Хопбаллехуз, чтоб он чистил скребницей и поил водицей ее единорогов? И снова строки Эсхиловы пришли ему на память, и он решил, что не иначе как с похмелья и после всех передряг стал он мешать Писание с древними авторами и поверьями родного края, ибо обычно он себе такого не позволял.
— Ну, а как же честь рода? — спросила канониса с леденящим спокойствием. — Уж не думаешь ли ты, Афина, что и до тебя дочери Хопбаллехуза производили на свет bastards?[40]
При этих словах вся кровь бросилась Афине в лицо, и оно запылало ярче даже, чем ее пламенеющая грива. Она шагнула к старой даме.
— Мой ребенок, — произнесла она глухо, но с призвуком львиного рыка в голосе, оскорбленная дочь могучего рода — вся с головы до пят. — Мой ребенок — и bastard?
Как ни была отважна канониса, не могла она не понять, что, стоит девушке захотеть, та может одной рукой ее уничтожить. Она остро, искоса глянула на Бориса, которому вовсе не хотелось вмешиваться в спор женщин по поводу его ребенка.
Афина не трогалась с места. На несколько мгновений она совершенно застыла.
Хорошо, — сказала она наконец. — Я пойду в Хопбаллехуз, все расскажу отцу и спрошу его совета.
Нет, — снова сказала канониса. — Эдак не годится. Если ты скажешь отцу о том, как ты накудесила, ты разобьешь его сердце. Я до такого не допущу. И если ты сейчас уйдешь, кто знает, возьмет ли еще Борис тебя в жены, когда вы свидитесь снова? Нет уж, Афина, ты выйдешь замуж за Бориса и ты никогда не скажешь отцу о том, что случилось нынче ночью. Эти две вещи ты мне должна овещать. А там уж можешь уйти.
Хорошо, — сказала Афина. — Я никогда ничего не скажу папа. Что же до Бориса, я вам овещаю, что выйду за него замуж. Но когда я за него выйду, сударыня тетушка, я его убью при первой возможности. Я его и нынче ночью чуть не убила, он, если захочет, вам сам подтвердит. Эти три вещи я вам обещаю. А сейчас я хочу уйти.
После слов Афины воцарилось долгое молчание. Всех троих в комнате так поглощали собственные мысли, что им было не до разговоров.
И в этой тишине раздался резкий, отчетливый звук. Борис вдруг сообразил, что и раньше слышал этот звук, но не обращал на него внимания. Теперь раздался настойчивый, несколько раз повторенный стук. Борис как следует его осознал по тому необычайному действию, которое оказал он на его тетушку. Она и сама до сих пор его не слышала в пылу спора. Но теперь он привлек ее внимание и тотчас поверг в ужас. Она покосилась на окно, и лицо ее покрылось трупной бледностью. Руки и ноги мелко задергались. Взгляд заметался по стенам и дверям, как защелкнутая в мышеловке крыса. Борис тоже посмотрел в окно, заинтересовавшись тем, что могло ее так напугать: он и не подозревал, что такие силы существуют на свете. На каменном выступе окна скорчилась, прижав морду к стеклу, обезьяна.
Он поднялся, чтобы ее впустить.
— Нет! Нет! — Взвизгнула старая дама в совершенном смятении.
Стук повторился. У обезьяны, верно, было в руке что-то твердое, и этим твердым она колотила по стеклу. Канониса встала с кресла, она качалась, поднимаясь, но, едва оказавшись на ногах, была готова броситься наутек. Но тут на пол хлынули осколки стекла, и обезьяна впрыгнула в комнату.
38
Книга судей, 16, 3.
39
Эсхил, «Эвмениды». Перевод С. Апта.
40
Незаконных детей (фр.).