Мой мир

Мою детскую кроватку на ночь нередко выносили во Двор, и засыпал я под мерцание звезд и тихие трели ночных насекомых. А будили меня яркое утреннее солнце и громкий скрип цикад в кронах деревьев; открыв глаза, я видел над собою голубое небо со стайками стремительных звонких стрижей или с ширококрылым силуэтом белоголового сипа (один из видов грифов), медленно и величаво кружащего над Городом.

Белоголовый сип.

Серые ленты цементного тротуара, который в тридцатые годы сделал отец вокруг дома и кое-где во Дворе, утром оказывались исчерченными блестящими прозрачными полосками. Это многочисленные моллюски — улитки и слизни — путешествовали ночью с помощью своей студенисто-клейкой «смазки», которая к утру высыхала пленчатыми, нередко радужными, дорожками. Слизни были большущие, абрикосово-оранжевого цвета, с мелко-пупырчатой спинкой, двумя мягкими улиточьими глазами-рогами и дырочкой «дыхалом» с правой (и только с правой!) стороны туловища.

У одного такого слизня-великана я однажды обнаружил неожиданных «квартирантов» — шустрых клещиков. Они «ехали» на нем, разбредясь по всей обширной площади тела моллюска. Но стоило мне прикоснуться к слизню пальцем или дохнуть — клещики все, как один, дружно неслись по спине и бокам хозяина прямехонько к отверстию дыхала и в момент скрывались в его глубине, после чего моллюск сразу закрывал отверстие, сжимая его. Через пару минут, когда слизень успокаивался и открывал «дверь», клещики высыпали вновь из своего удивительного убежища.

Днем слизни скрывались по тенистым прохладным уголкам и под камнями, а путешествия совершали ночью: нежарко и безопасней. Хотя безопасность была далеко не полной: вечером выходили из своих убежищ важные толстые жабы. Громкое прерывистое шуршание, раздающееся с цементной или земляной дорожки, означало, что это движется жаба, волоча свой тяжелеющий от пищи животик по земле с эдаким вот шумом. Взрослые, застав меня однажды с жабой в руках, пришли в ужас: «Брось эту гадость! От жаб — бородавки!» — и так далее; но поздно: моя дружба с этими совершенно безвредными симпатичными животными была уже скреплена навсегда… Ну а слизни для них были желанным лакомством.

Ночные обитатели моего симферопольского Двора: слизень, жаба, улитки.

Кроме слизней во Дворе водилось множество других моллюсков, большинство которых вело активную жизнь только ночью: маленькие улиточки-гелициды с раковиной в виде почти плоской спиральки — белой или в темную полоску, зебрины с длинной веретеновидной ракушкой; дневали они тут же, на травах, иногда облепляя их увесистыми белыми гроздьями.

Жили у нас также гиганты улиточьего мира — виноградные улитки, коричнево-полосатые раковины которых, со спрятавшейся хозяйкой, поутру неожиданно «возникали» то на заборе, то еще где. Кстати, виноградные улитки — изысканное лакомство скифов и греков; особенно хороши они тушенные с рисом, как это делал мой отец.

И однажды утром я увидел потрясшую меня картину. Какой-то невероятно огромный длинноногий жучище, с фиолетово-синей спиной, терзал уже наполовину им съеденную виноградную улитку острыми мощными жвалами. Картина не из приятных: то ли моллюск, погибая, выделив какую-то пенящуюся защитную жидкость то ли жук полил свою жертву неким едким соусом для облегчения процесса своей необыкновенной трапезы.

Спасать улитку было поздно; я присел, чтобы получше разглядеть охотника-гиганта, но он, заметив меня, пустился наутек. Схватить его рукой было делом секунды — что я и сделал. Но немного не рассчитал, и извернувшийся жук сомкнул свои черные острые челюсти-кусачки в глубине моей кожи между пальцами. Взмахнув рукой от страшной боли, я избавился от хищника, и он отлетел в траву, где благополучно скрылся. А я, оставшись рядом с полусъеденной пенящейся улиткой, орошал дорожку капельками крови из пострадавшей руки и горючими слезами. Было и больно, и обидно: такого жука упустил, не рассмотрев как следует!

Но богатая в те годы тамошняя Природа недолго держала меня в неведении: гигантские жужелицы попадались мне достаточно часто и во Дворе, и на улице, и, впоследствии, в загородных экскурсиях. Помнится, долго я бился над тем, как проколоть этого великана, умерщвленного в морилке (для коллекции), энтомологической булавкой: ничего не выходило, гнулись булавки даже самого толстого номера — настолько прочны были покровы жука с крупными пупырышками, тесно размещенными по его фиолетовым, синим, а то и зеленым надкрыльям (кстати, крыльев под ними нет, и жужелицы эти не летают, зато бегуны отличные). Пришлось применить тоненькое часовое сверло, и только после этого — булавку. Оказалось, что крымская жужелица, зовущаяся по латыни Процерус таврикус, — самая крупная по объему и весу среди жужелиц страны (туркменская жужелица Антия Маннергейма на несколько миллиметров длиннее, зато узкая и гораздо менее массивная).

Крымская жужелица Процерус таврикус.

Спустя несколько десятилетий количество процерусов в Крыму стало быстро падать. А сейчас обычный в недавнем прошлом красавец-жук стал большой редкостью и занесен в Красную Книгу: один из печальных результатов повальной химизации сельского хозяйства… Инсектициды — яды, убивающие вредных насекомых, не щадят и остальных, даже явно полезных; горько от сознания того, что многих шестиногих друзей моего детства нашим потомкам удастся увидеть только мертвыми, в коллекциях (как бескрылую гагарку в Дарвиновском музее в Москве, и нигде больше в мире), в том числе и жужелицу крымскую — великолепного зеленовато-лилового гиганта, носившего звучное латинское имя — Процерус таврикус.

…Солнце поднимается над двором все выше и выше. Уже порхают белянки и желтушки; в густых травах застрекотали кобылки. В пространство между домом и соседним двором, которое мы называли «Проходик» (именно сюда ставили в теплые ночи мою кроватку), тоже заглядывает солнце, и на кусты роз, что здесь растут, снова, как и в предыдущие дни, прилетают серенькие пчелы с оранжеватой щеткой волосков по низу брюшка — мегахилы. Присев на края листа, мегахила, быстро-быстро работая жвалами, вырезает аккуратный овал: секунд пять, — и пчелка падает вместе с кусочком листа вниз, тут же на лету включает «мотор» своих крыльев и уносится направо за угол. А там — я это уже знаю — в щели между тротуаром и стенкой дома, норки мегахил: туда они носят листики, служащие им материалом для строительства ячеек.

Каждое лето я наблюдал усердную работу пчелок мегахил.

О жизни и разведении мегахил я подробно расскажу в «сибирских» главах книги. В Симферополе же — примерно на том же месте Двора — и по сей день растут кустики роз, так края многих листьев со знакомыми круглыми и овальными вырезами. Эти потомки тех мегахил — друзей моего детства — каким то чудом не дали себя истребить. Молодцы, пчелки! Вот так бы со всеми и во всем, чтобы можно было уверенно и радостно сказать: а Жизнь то продолжается, и ее можно спасти!

…А солнце — все выше и выше, а жара — все сильнее и сильнее. Ее с нетерпением ждут десятки ящерок, живущих на Южной стене. Серые, коричневые, пятнистые, они начинают быстрые перебежки — ловят каких-то насекомых, но, конечно же, не пчел: те себя в обиду не дадут. И вот, наконец, оттуда, где Южная стена смыкается с Восточной, слышится басовитое знакомое гудение. Это самка самой крупной пчелы страны — фиолетовой пчелы-плотника, или ксилокопы, — начинает трудовой день.

До чего же внушительно и красиво это насекомое! Массивное черное тело с фиолетовым отливом, густо-коричневые на просвет крылья, отливающие на солнце голубым, лиловым, сиреневым, большущая голова… «Шмель прилетел!» — кричала крымская детвора, завидев ксилокопу. Но это не шмель; главное внешнее отличие ксилокоп от шмелей — крупная голова, и это нужно для того, чтобы вместить мощные мышцы, приводящие в движение жвалы-долота.