Иностранец ее Величества

Профессор увидел, что я слушаю его с раскрытым ртом, и совсем в раж вошел, дипломатов вокруг уже в упор не замечает, весь сосредоточился на благодарном слушателе.

— Ведь раз вы на такой уровень забираетесь, — продолжает он, — то, наверное, ведь и приглашения с припиской «Black Tie» («Черный галстук»), получаете?

— Бывает, — признался я.

— Ага, значит, в смокинге надо приходить. И вот тут вы совсем себя выдать можете, всю карьеру испортить. Если явитесь на такое торжественное мероприятие, на «черный галстук», в новом смокинге, то сразу исключите себя из круга влиятельных людей. Поверьте, никто вас всерьез принимать не будет. Потертость смокинга — это вообще, если хотите знать, наиглавнейший признак принадлежности к избранным. К элите нашего общества. К тем, кто достоин хоть какого-то интереса. И вообще, в новом смокинге, — тут профессор, оглянувшись, наклонился к моему уху и вторую часть фразы прошептал, чтобы никто, кроме меня, не слышал, — так вот, в новом смокинге вас даже за лакея принять могут!

Убедившись, что нагнал на меня достаточного ужаса, профессор смягчился:

— Но дело, конечно, не в этом — это ведь не снобизм. Или не совсем снобизм. Это на самом деле кастовые признаки, наша униформа, если хотите, по которой мы отличаем своих от чужих.

Тут я с благодарностью вспомнил тестя, который подарил мне свой слегка видавший виды смокинг. Правда, размер у нас с ним не совсем одинаковый.

— А ничего, — спросил я профессора, — если смокинг мне будет чуть-чуть маловат, если он мне слегка жмет?

— Из двух зол, конечно, это наименьшее. Щиколотки не видны?

— Нет, вроде не видны.

— Ну, тогда сойдет, — сказал профессор.

Тут моя жена, слышавшая лишь часть беседы, принялась рассказывать, как поразили ее англичане своим небрежным отношением к одежде. Особенно она обратила на это внимание, когда летела из Москвы и рейс сильно задержался. Англичане улеглись прямо на пол, некоторые женщины даже в кашемировых пальто. Сразу было видно, кто есть кто: все русские мучились, но стояли, а англичане валялись и отдыхали.

— Ну, это они просто боялись показаться смешными, нелепыми, слишком серьезно относящимися к своей одежде, — задумчиво сказал мэтр.

— Скажите, — продолжала жена, — а правда ли, что в Англии считают: если мужчина красиво, элегантно одет, то он, видимо, того…

— Что — того? — не понял профессор.

— Queer… Gay… по-русски — «голубой», — понизив голос, пояснила моя супруга.

— Тише, тише, — испугался профессор, — об этом нельзя говорить вслух!

— …и потому гетеросексуалы стараются, чтобы их не приняли за «голубых», а в свою очередь «голубые» — многие из них — скрывают свою ориентацию. И поэтому все — и те и другие — одеваются ужасно.

Профессор прижал палец к губам.

— Вот именно! — не успокаивалась жена и, повернувшись ко мне, сказала: — У тебя есть на работе английский приятель, Майкл, он все время восторгается твоими рубашками и галстуками, а сам одет не очень… Это он, наверное, сигналы тебе подает.

— Сигналы? — обеспокоенно переспросил я.

— Ну да, а ты их не замечаешь, — подвела итог жена.

А профессор и вовсе отвернулся, решил прекратить опасный разговор с варварами. Лучше уж беседовать с дипломатами — о погоде.

Но я подумал про него: сам-то хорош. Англичанин всего в третьем поколении. Дедушка его из России от большевиков бежал. Оно и видно: настоящий, коренной англичанин никогда в лицо такие вещи не скажет. Только за глаза.

Только в конце вечеринки японский посланник нас порадовал. Стал расспрашивать, осторожно так, тактично, в курсе ли мы, что же именно сказала актриса епископу?

Глава III. Английская тайна

Вольные лучники на контракте

Много лет я каждый день ездил на работу в Лондон из Фолкстона. Часа полтора с лишним в один конец. В поезде, конечно, работал, но трудно было удержаться, не бросить взгляда в окно: уж больно живописно и прекрасно Кентское графство — до горизонта зеленые поля, луга и леса на холмах. И сколько лет прошло после отъезда из России, а все поражался я состоянию полей — не так, может быть, как в Германии, не так все вылизано, но почти. И почему-то не видно никогда, как люди работают, а лишь результаты работы. Что это, роботы какие-то, что ли, по ночам трудятся?

Англичане уже много веков выжимают максимум из этой почвы, не самой, мягко говоря, плодородной в Европе. Все до полного предела — до каждого грамма гумуса. Сельское хозяйство высокой интенсивности, такой, что хлеб английский невкусен, и овощи есть скучно — настолько они пресны (особенно помидоры). Но что поделаешь, все выжали, что могли. За столько столетий-то.

Но вообще подумать только: а с какой такой стати некий каменистый остров, не имеющий особых природных богатств и выгодного географического положения (никаких вам перекрестков международных дорог и прочего, какая-то дальняя, забытая Богом провинция, периферия недоразвитая) вдруг стал сердцем величайшей империи в истории?

Римлянам вполне логично казалось: эта дальняя земля бесперспективна — бедная, нищая, окраина Европы. Так, жалкий довесок какой-то, выселки. Не стоит особого внимания.

Так с чего же это вдруг?

Что такого должно было произойти, чтобы население этого острова вдруг обрело необыкновенную силу, накопило такую фантастическую энергию, чтобы она, выплеснувшись наружу, покорила полмира? Чтобы она перекроила под себя уже существующую цивилизацию и основала новую?

Что за мистика?

Есть версия, что своим ускоренным экономическим развитием Англия якобы обязана черной смерти, чумному мору, обрушившемуся на Европу в середине XIV века.

В результате традиционные центры могущества и власти на континенте ослабели, вот тут эти англосаксонские выскочки и подсуетились и вырвались вперед.

Может быть, и так. Может быть, действительно подсуетились и вырвались. Но только почему — именно они? Ведь чума ударила по Англии не меньше, чем по остальной Европе, гораздо сильнее, чем, скажем, по востоку континента. России, например, в этом смысле сильно повезло.

Но, может быть, есть доля истины в этой злопыхательской теории: та чудовищная пандемия чумы погубила не только миллионы человеческих жизней, но и крепостное право в Британии.

Численность работников, в том числе на селе, вдруг упала раза в два. Первая реакция помещиков была та же, что и в других европейских странах: крестьян стало меньше, надо их посильнее прикрепить к земле — любой ценой.

Но в итоге оказалось, что цена эта все чаще и чаще стала получать денежное выражение, дефицитная рабочая сила начала превращаться в товар.

Весь фокус заключался в том, что Англия к тому моменту была уже вполне готова к такому повороту событий. Уже была принята Magna Carta — Великая хартия вольностей, по духу своему несовместимая с крепостным правом. Экономика же обладала достаточно развитыми структурами, гибкостью, способностью быстро перестроиться.

Тенденция к росту значения наемного труда в сельском хозяйстве наметилась задолго до этого. Фригольдеры — мелкие свободные фермеры, полноправно владевшие вдобавок участками земли, — составляли значительный и активный слой сельского населения. Были и другие свободные и полусвободные категории сельских работников. Безземельные наемные батраки, правда, часто завидовали прикрепленным к земле полукрепостным вилланам, о чьем благосостоянии помещик обязан был заботиться.

Несколько раз в истории Англии выпадал счастливый жребий. Один из таких случаев — удивительное совпадение двух факторов, позволивших стране необычно быстро проскочить фазу крепостного права. Когда норманны завоевали страну в XI веке, они унаследовали раннефеодальную структуру сельской экономики от англов, саксов и ютов. А это означало, что крепостной зависимости тогда еще почти не было. Предоставленные сами себе эти германские племена прошли бы не спеша через стадию феодальной раздробленности и заодно закрепощения крестьянства. Но при норманнах общество перескочило эту стадию, сразу же попав в государство сильно централизованное. На селе же сохранились в основном прежние отношения. То есть новое общество взяло лучшее из двух систем: Англия не ведала ни такого периода междоусобицы и раздробленности, как большинство других европейских государств, ни такой степени закрепощения крестьян. Свободный производитель фригольдер так и остался становым хребтом сельскохозяйственного производства. А после удара, который нанесла черная смерть, роль свободного производителя еще более возросла — ведь его труд был гораздо более эффективен.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.