Похищенный

Линдберг кивнул.

– Лестницу нашли здесь... – он указал на место примерно в шестидесяти футах к юго-востоку, – ...с двумя соединенными секциями.

Потом он велел полицейским опустить лестницу, вытащить штифты, снять верхнюю секцию и вновь поставить ее, но теперь она состояла уже из двух секций.

– Теперь она слишком низкая, – сказал я.

На этот раз верхняя ступень лестницы была на три фута ниже окна детской. И несколько правее. На побеленном плитняке, в том месте, где лестница касалась стены, были видны следы; сомнений не было: похитители использовали только две секции лестницы, и стояла она именно так, как стоит сейчас.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил Линдберг.

– Видимо, мне придется переменить свое мнение. Похоже, без участия «своего» здесь не обошлось.

Линдберг слегка нахмурился.

– Почему вы так считаете, мистер Геллер?

– Кто-то должен был подать ребенка своему сообщнику на лестнице. Это единственное разумное предположение, которое можно сделать в этом случае... если, конечно, по лестнице одновременно не залезли два человека. Однако я сомневаюсь, что эта штука выдержит вес двоих.

– Возможно, поэтому она сломалась, – предположил он.

– Может, не выдержала, когда к весу похитителя прибавился вес ребенка, – согласился я.

– Боже, если Чарли упал...

Я поднял руку.

– Если бы кто-то упал с такой высоты, на земле обязательно остался бы след и... и едва ли они упали бы вдвоем, похититель и ребенок. Если... извините меня, полковник... если бы похититель уронил ребенка, а сам удержался на лестнице, то на этой влажной земле все равно остался бы след от падения.

Его бы заметили даже полицейские Нью-Джерси.

– Может быть, женщина поднялась первой, – сказал Линдберг, подумав. Рукой он держался за подбородок. – Нам известно, что здесь была женщина...

– Участие в этом женщины могло бы объяснить тот факт, что ребенок молчал. Я имею в виду то, что он не расплакался, проснувшись, и его никто не слышал. Кажется, так это было?

– Да. Моя жена находилась в соседней комнате, их разделяла одна ванная. – Он импульсивно взялся за мою руку и сказал: – Пойдемте осмотрим детскую.

Мы поднялись по непокрытой коврами лестнице на верхний этаж, который был таким же чистым, безликим и имел те же запахи, что и нижний.

Линдберг остановился перед дверью детской, а я вошел. Он стоял в двери и наблюдал, как я осматриваю комнату.

Она была самой уютной и самой обжитой в доме. На светло-зеленых обоях были ярко изображены вечнозеленые деревья, сельская церковь и человек с собакой; между двумя восточными окнами находился камин, мозаичный рисунок на котором изображал рыбака, ветряную мельницу, слона и маленького мальчика с игрушкой; на каминной доске стояли декоративные часы в окружении фарфорового петуха и двух маленьких фарфоровых птичек. Возле каминной плиты стоял детский педальный автомобиль. У противоположной стены находилась кроватка ребенка с четырьмя столбиками; рядом с ней стояла розово-зеленая ширма, на которой были нарисованы резвящиеся домашние животные.

– Здесь он ест, – сказал Линдберг, все еще стоящий в дверях, указывая на маленький кленовый столик в середине комнаты.

Я смотрел на кроватку.

– Это постельное белье и одеяла ребенка?

– Да. Их никто не трогал.

Постельное белье – простыни и одеяла – было аккуратно заправлено и крепилось к матрасу парой больших английских булавок. На подушке еще осталась вмятина от головы ребенка.

– Когда похититель поднял ребенка с кроватки, он не проснулся, – сказал я. – Или ребенок проснулся, но не испугался. Знакомое лицо, знакомые руки...

– Или, – почти виновато произнес Линдберг, – руки женщины. Может быть, первой по лестнице поднялась женщина...

– Я бы поверил в это, если бы ступеньки не были расположены так далеко друг от друга.

Я подошел к юго-восточному окну – окну, через которое в детскую проникли похитители. Оно находилось в углублении в стене. Под ним стоял низкий кедровый сундук. Ширина у него была почти как у подоконника. На сундуке лежал черный чемодан, а на чемодане сидел игрушечный шарнирный кролик на небольшой веревочке.

– В этом сундуке хранится личное состояние Чарли, – сказал Линдберг, стараясь говорить весело. – Его игрушки. Боюсь, у него их слишком много.

Я улыбнулся, глядя на него через плечо.

– Когда он вернется, вы купите ему еще столько же, не так ли?

Линдберг застенчиво улыбнулся.

– Я его избалую.

– Ну и правильно, – сказал я, опускаясь на колени перед сундуком. – Этот сундук не был отодвинут от окна?

– Нет.

– А этот чемодан?

– Нет.

– На чемодане и сундуке не было грязи или царапин?

– Нет.

– Где находился этот игрушечный кролик?

– Там, где вы его видите. Он всегда тут стоял.

Я встал.

– Толщина стены дома полтора фута, а наружный подоконник имеет почти такую же ширину. Тому, кто поднялся по лестнице, нужно было преодолеть расстояние в три фута, чтобы проникнуть в эту комнату. Он умудрился преодолеть это расстояние и не оставить грязи, не сдвинуть с места сундук, не сбить с него чемодан и игрушку, не поднять шума... звучит очень неправдоподобно.

Линдберг молчал.

Я открыл окно и ощутил порыв холодного ветра. Ставни не закрывались.

– Ставни на других окнах такие же кривые, как эти?

– Нет.

– Должно быть, они знали об этом, – сказал я, безуспешно пытаясь закрыть ставни.

– Внизу нашли стамеску, – сказал Линдберг. – Видимо, они собирались взламывать ставни. Им просто повезло, что они выбрали это окно.

– Я не знаю, для чего еще могла предназначаться эта стамеска, если не для того чтобы заставить кого-то предположить то, что сейчас предположили вы. Это окно не было взломано, не так ли?

– Да. Оно не было закрыто. Мы запираем ставни, но не окна.

– Но это окно находится прямо над незанавешенным окном вашего кабинета. Похитители, если бы они не знали о сломанных ставнях, скорее полезли бы в детскую через балконную дверь над черным ходом.

– Теперь вы рассуждаете, как Шварцкопф, – сказал Линдберг.

Прекрасно, – сказал я. – Значит, он рассуждает, как коп.

– Значит, вы остаетесь при своем мнении. Вы убеждены, что похищение совершено «своими».

– Я не высказываю своего мнения. Я просто не хочу торопиться с выводами. Самая опасная и самая частая ошибка для следователя – это делать поспешные выводы о том, кто и что стоит за преступлением. В вашей библиотеке я заметил несколько монографий и научных книг.

– Да.

– В науке, если вы начнете исследование, будучи убежденным в правильности того, что вам еще предстоит доказать, результат скорее всего будет плачевным, не так ли? Потому что вы будете искать только те факты, которые доказывают вашу точку зрения.

Линдберг кивнул.

Я подошел к нему. Он по-прежнему стоял в дверях.

– Вы не хотите думать, что тут могут быть замешаны ваши слуги, не так ли? Вы им доверяете. Вы хорошо к ним относитесь.

– Я нанял их, – сказал он.

В этом-то, конечно, и состояла суть проблемы: если это сделал кто-то из прислуги, то в конечном счете ответственность ложилась на Линди. Разумеется, ему не хотелось, чтобы дело обстояло именно так.

– В науке, – сказал я, – истина иногда причиняет боль. Вы бы не пожелали, чтобы врач вам лгал, не так ли?

– Конечно, нет.

– Тогда я не буду вам лгать. Не буду я и заискивать перед вами, а буду откровенно говорить то, что считаю верным.

Некоторое время, показавшееся мне вечностью, лицо его оставалось непроницаемым. Я решил, что переступил грань дозволенного с Линди, и внутренне уже приготовился к возвращению в Чикаго, что было куда более приятной альтернативой, чем оставаться здесь в качестве жалкого подхалима.

Но возвращаться мне не пришлось, поскольку Линдберг вдруг улыбнулся широко и непринужденно.

– Вы не против, если я буду называть вас Нейтом?

– Сочту за честь, – ответил я серьезно. – А мне можно называть вас как-то иначе, чем «полковник», потому что когда я произношу это слово, ко мне поворачиваются восемь голов.