Страница 21 из 179
Елизаров знал все лазейки в процедуре купли-продажи; ему удалось заключить сделку по выгодной цене. Ульяновы получили хорошую землю. В деревне жили восемьдесят четыре семьи, то есть около трехсот крестьян. У большинства из них были свои лошади и коровы, собственные дома. Поначалу Владимир всерьез взялся управлять деревенским хозяйством, но очень скоро выяснилось, что это ему совсем не по душе. Пришлось нанять управляющего. «С самого начала, — признавался он позже, — я понял, что ничего не получится. У меня с крестьянами сложились ненормальные отношения».
Семья же безоговорочно приняла новое место жительства и полюбила Алакаевку, так напоминавшую им Кокушкино. Здесь с полей к ним долетал свежий степной воздух, здесь были леса, рощи. Длинный, нескладный барский дом стоял окруженный заросшим садом, границей которого служил вьющийся среди зелени ручей. В лесу было полно дикой малины. В Кокушкине река текла прямо перед домом, здесь же до озера надо было идти минут десять, если не больше. Долгими летними днями они плескались и плавали в озере. После стольких месяцев мытарств и скитаний семья вновь обрела желанный рай.
Каждый в этом раю выбрал себе приглянувшийся уголок и создал в нем собственный мирок. Ольга облюбовала лужайку под старым кленом, Анна — березовую аллею, Владимир — тенистое местечко под липами. Он смастерил себе стол и скамейку и проводил там многие часы: читал и делал записи в тетради своим мелким, бисерным, неразборчивым почерком. Но иногда ему приходилось отрываться от занятий, когда к нему прибегали младшие дети с просьбой проверить их летние задания. В доме у него была отдельная комната, но он бывал в ней редко — приходил туда, чтобы переночевать. Окна в его комнате были затянуты голубыми занавесками, чтобы не влетали комары и мухи. Вечером, когда темнело, они зажигали на веранде лампу, на свет которой слеталась вся мошкара. Считалось, что таким образом можно отвлечь насекомых, и они не проникнут в дом.
До трех часов дня Владимир сидел в саду, с головой погруженный в свои книги. Как правило, в три часа дня семья обедала. После этого он шел гулять или плавал, или подтягивался на брусьях, которые сам прибил рядом со своей «беседкой» под липами. Владимир учил младшего брата Дмитрия играть в шахматы, причем запрещал ему делать обратный ход, если тот ошибался; дотронулся до фигуры — значит, ход сделан. Дмитрий потом вспоминал, что для Владимира все удовольствие в шахматной игре заключалось в поисках выхода из казалось бы безвыходного положения, в котором он порой оказывался. Результат его не очень интересовал, — его не волновало, будет он победителем или проиграет. Однако он считался мастером в шахматной игре. Как-то Марк Елизаров устроил Владимиру заочный шахматный турнир по почте с Андреем Хардиным, известным в то время шахматистом. Турнир проходил с большим напряжением. Владимир партию проиграл, но на этом не остановился, все годы, что он жил в Самарской губернии, затеянный им поединок с самарским адвокатом Хардиным продолжался. Однажды Дмитрий высказал мысль, что в гимназиях вместо мертвых языков для тренировки памяти неплохо было бы учить играть в шахматы. На это Владимир ему ответил: «Ты должен понять, что шахматы всего-навсего игра, и к ней нельзя относиться слишком серьезно». Маркс — другое дело, это действительно было единственное серьезное увлечение Владимира. Изучая различные стороны российского бытия, он пытался прямо или опосредованно применять к исследуемым проблемам теорию Маркса.
Днем семейство расходилось кто куда, у каждого было свое занятие. Вечером они собирались в тесной компании за длинным столом на веранде. Из погреба приносили бадью с холодным молоком, на стол подавали свежевыпеченный пшеничный хлеб. Время проходило либо в чтении, либо в пении, причем Владимир, бывало, поддразнивал певцов, на свой лад переиначивая слова, если песня ему казалась чересчур сентиментальной. Эту привычку он сохранил на всю жизнь. Была, например, песня о прекрасных глазках, грозивших кого-то погубить. Неизменно, когда исполнялся соответствующий куплет, он разражался хохотом, махал как бы в отчаянии руками и кричал: «Уже погиб, погиб совсем!»
Это были вечера, полные покоя и умиротворения. Любящая семья вся в сборе у огонька, а вокруг — мир, утонувший в сумраке ночи. Однажды, проникнувшись очарованием момента, Анна сочинила стихотворение, в котором описала семейный вечер на веранде.
Стишок самый посредственный, тогда по всей России девушки баловались сочинительством подобного рода. Поэтическим дарованием Анна не отличалась. И все же эти строки сообщают нам некоторые сведения об интересующих нас людях. Становится, например, ясно, что навеяны они поэзией великого немецкого поэта Гейне, которому Анна сознательно подражает. Кроме того, мы узнаем, как ненавистна им всем мысль о предстоящей зиме, как страшит их перспектива застрять на зиму в деревне. В идиллической картине, нарисованной Анной, есть что-то очень немецкое: трогательный союз юных существ, склонившихся над книгами при свете огонька; ночная тишина, нарушаемая шелестом страниц; лица молодежи вдумчивы и чисты. Торжественным покоем веет от этой группы на портрете, явившемся воображению Анны. Вряд ли русские дети способны этак чинно, без шалостей, высидеть целый вечер, да еще со взрослыми. Сознавала это Мария Александровна или нет, но она передала свои врожденные черты детям.
Еще когда Ульяновы жили в Симбирске, по установившемуся правилу осенью, с листопадом, они возвращались из Кокушкина в город. Заведенный порядок решили продолжать и теперь, с приобретением новой усадьбы. Лето они должны были проводить в деревне, а на зиму перебираться в Самару.
Ульяновым подыскали большую квартиру на Воскресенской улице, и вся семья двинулась в незнакомую им Самару, оставив Алакаевку на попечение управляющего.
По-прежнему открытым оставался вопрос об образовании Владимира и его трудоустройстве, он не выходил из головы у Марии Александровны. Хозяина собственного имения из Владимира не получилось. Он мечтал о карьере юриста и знал, что в отдельных случаях студентам позволялось сдавать экстерном, не посещая обязательного курса университетских лекций. В ноябре он обратился к министру народного просвещения с просьбой разрешить ему держать экзамен на кандидата юридических наук экстерном при каком-либо высшем учебном заведении. Он писал: «…Имея полную возможность убедиться в громадной трудности, если не в невозможности, найти занятие человеку, не получившему специального образования… крайне нуждаясь в каком-либо занятии, которое дало бы мне возможность поддерживать своим трудом семью, состоящую из престарелой матери и малолетних брата и сестры…» Престарелой Марию Александровну никак нельзя было назвать. Ей было пятьдесят четыре года, впереди у нее было еще почти тридцать лет жизни. Как бы то ни было, и это покорнейшее прошение постигла та же участь, что и предыдущие. Оно было отклонено. Уже начинало казаться, что Владимиру предстоит провести долгие годы «вечным студентом» — самоучкой, среди груды учебников и книг, в глухой провинции, без постоянного твердого заработка и без всякой надежды на лучшее будущее. Таких «вечных студентов» в России было пруд пруди. Но Владимир знал, что это не для него.