Страница 119 из 179
Троцкому Ленин признался, что совершил ошибку: было гораздо разумнее отложить созыв Учредительного собрания на неопределенный срок. «С нашей стороны это было очень неосторожно не отложить его, — сказал он. — Но в конце концов все вышло даже к лучшему. Роспуск Учредительного собрания является открытой и полной ликвидацией формальной демократии во имя революционной диктатуры». Троцкий прокомментировал это так: «Теоретические обобщения шли рука об руку с использованием латышских стрелков».
По-видимому, Ленин все-таки сознавал необоснованность своих доводов. Порой он вдруг начинал рыться в малоизвестных текстах Маркса и Энгельса, ища там оправдания своих поступков. Он отыскивал прецеденты то в Парижской Коммуне, то в английской истории времен Кромвеля. Как пишет Крупская, он окончательно утешился, вспомнив латинское изречение, к которому прибегнул Плеханов в своей речи на II съезде социал-демократической партии в 1903 году. «Salus revolutionis suprema lex» (Успех революции — высший закон), — сказал тогда Плеханов, из чего следовало, что «если бы ради успеха потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться».
Это изречение очень пригодилось и потом, потому что не было такого преступления, совершаемого большевиками, которое не оправдывалось бы этим «высшим законом».
Мир с Германией
Для жителей Петрограда январь 1918 года был месяцем сплошных бедствий. Таких морозов, какие стояли той зимой, давно никто не помнил. Тучи низко ползли над городом, улицы утопали в снегу. Половина столицы была лишена электрического освещения. Ночами по улицам с грохотом разъезжали грузовики, выполняя непонятно чьи секретные задания, и временами слышались короткие пулеметные очереди. А в Смольном ярко горели огни.
Из просторной комнаты на втором этаже Смольного один за другим сыпались ленинские декреты и распоряжения, имевшие силу закона и подлежащие немедленному исполнению. В комнате почти не было мебели. Тут стояли железная кровать, кушетка, небольшой стол, три или четыре стула. Ветер с Невы бился в окна. Иногда лампочки начинали мигать и свет в здании мерк. Наркомы, спасаясь от холода, стоявшего в Смольном, кутались в пальто и грелись у печек-буржуек. Зима длилась бесконечно долго, людям казалось, что она никогда не кончится.
Но для кого-то она вовсе не была помехой — ЧК вовсю делала свое дело, вылавливая врагов нового режима. Организовать ЧК было поручено Феликсу Дзержинскому, поляку, происходившему из семьи мелких помещиков. Это был высокий, ладно сложенный человек с узким лицом, высокими скулами и влажными глазами; ноздри его тонкого носа были изящно очерчены, губы постоянно растягивались в вынужденную улыбочку. Мальчиком он мечтал быть священником, позже — поэтом. Он и теперь под вдохновение мог сочинить стишок на польском языке. В нем было что-то аристократическое, — это впечатление создавали его темная бородка клинышком и худощавая, подтянутая фигура. Он отличался отменными манерами, говорил тихим голосом. Его основными помощниками были два латыша, Петерс и Лацис, — хладнокровные, исполнительные служаки. Оба преклонялись перед Дзержинским, как он, в свою очередь, преклонялся перед Лениным. Красный террор уже был развязан, но еще не принял того массового характера, какого он достигнет в конце лета и осенью 1918 года.
А пока что Ленин старался сохранять видимость законности. Хотя большевики пользовались полной свободой экспроприировать частную собственность буржуазии в любое время дня и ночи. Для этого требовался только очередной декрет из Смольного. Но можно с определенностью сказать, что, например, никакого декрета, санкционировавшего казнь на месте, без суда и следствия, бывших министров Временного правительства, не было. Просто-напросто, несколько часов спустя после того, как Ленин особым декретом объявил о роспуске Учредительного собрания, были убиты два представителя кабинета Керенского. Одним из них был министр Андрей Шингарев, другой — известный юрист, публицист Федор Кокошкин. Они были застрелены в Мариинской больнице, куда их перевели из Петропавловской крепости, так как оба они были больны. Ночью в больницу ворвались два матроса и направились прямо в палату, где спали «бывшие». Кокошкин, проснувшись, сел, но тут же был застрелен. Шингарева сначала придушили, а потом застрелили. Матросы скрылись. Медицинские сестры запомнили только, что на одном из матросов была бескозырка, на которой золотыми буквами было написано: «Чайка». Так назывался один из кораблей Балтийского флота.
На следующее утро, когда Ленин узнал об убийстве, он разыграл страшную озабоченность и вызвал к себе Исаака Штейнберга, левого эсера, занимавшего пост наркома юстиции. Был уже заготовлен декрет о немедленном расследовании преступления и аресте матросов, совершивших убийство. Декрет был подписан Лениным, и Штейнберг заметил, что там было оставлено место для подписи наркома юстиции. Это его слегка озадачило. Ленин, однако, настоял на том, чтобы Штейнберг тоже подписал декрет, хотя обычно одной подписи Ленина было достаточно. Штейнберг хотел было обсудить вопрос, каким образом убийцы будут схвачены, но Ленин его подгонял. При сем присутствовал Бонч-Бруевич. Оба они были настроены очень серьезно. Было решено вызвать Дыбенко. По телефону были разосланы сообщения о совершившемся преступлении во все государственные учреждения Петрограда и в его óкруге. Чтобы поднять всех на ноги, каждые два часа в Смольный должны были докладывать о результатах поиска преступников. Появился Дыбенко. Узнав о происшедшем, он спокойно сказал: «Я напишу обращение к матросам, чтобы они больше таких вещей не делали и чтобы виновники были привлечены к ответу». Немного подумав, он прибавил: «Конечно, для них это всего лишь акт политического террора». Так Штейнберг впервые узнал, что большевиков слова «политический террор» имели магическое значение — ими прикрывались любые преступления.
Была сформирована комиссия по расследованию, в которую вошли Дыбенко, Бонч-Бруевич, Штейнберг и один представитель от матросов. Шаг за шагом они восстановили все подробности преступления. Были допрошены сторожа, санитары, сестры и врачи больницы. Когда выяснили имена убийц, Штейнберг был в полной уверенности, что преступники предстанут перед судом. Но на заседании Совета Народных Комиссаров Ленин показал ему пачку телеграмм от матросов Балтийского флота, в которых говорилось, что они спокойно относятся к совершенному убийству, поскольку это был случай политического террора, и притом вполне оправданный.
— Вы что, хотите, чтобы мы пошли против матросов? — спросил Ленин.
— Да, — ответил Штейнберг. — Если мы не сделаем это сейчас, в дальнейшем нам будет трудно умерить их кровожадность. Это было убийство, и никакой не акт политического террора.
Положение было щекотливое. Никто из комиссаров не осмеливался высказать свое мнение. Как всегда, ждали, что скажет Ленин.
— Я не думаю, что народ могут интересовать такие вещи, — наконец вымолвил Ленин. — Спросите любого рабочего или крестьянина и вы обнаружите, что никто из них не слышал о Шингареве.
Среди наркомов, помимо. Штейнберга, было еще несколько левых эсеров. Они возразили Ленину, сказав, что арестовать матросов не так-то сложно — они расквартированы в береговых казармах. Разве нарком юстиции не обладает достаточной властью, чтобы их арестовать? Если разрешить убивать безнаказанно, — то что же это будет? К чему мы придем?
— Я смогу арестовать их, если мне дадут воспользоваться всеми полномочиями, — сказал Штейнберг. — Мне потребуется отряд красногвардейцев с пулеметами, чтобы окружить казармы и силой захватить преступников.
Никакого отряда ему не дали, и преступники арестованы не были. Через три недели после того, как Ленин подписал Брест-Литовский мир с Германией, левые эсеры вышли из состава правительства. Штейнберг оказался не у дел.
Отношение Ленина к немцам складывалось так, как у игрока за шахматной доской, который потерял почти все свои фигуры, но еще надеется выиграть с помощью хитроумного хода. Кони, слоны, пешки были проиграны. Но на доске оставались пока значительные пространства, где еще можно было ходить королевой. В случае чего он перенес бы свой штаб из Петрограда в Москву или на Урал, или даже во Владивосток, и послушная ему королева, коммунистическая партия, подобно молнии, носилась бы, рассекая пространство, смешивая ряды противника, внезапно возникая там, где о ней не ведали — и всегда тихой сапой, в чужих облачениях, так что ее сразу и не признаешь, а признаешь — уже поздно. Ленин великолепно знал заключительные ходы в этой игре, а всякие коллизии где-то в середине его мало занимали. Его правила никак не совпадали с правилами германского Верховного командования.