Страница 7 из 74
— Всего боялся: что не увижу чего-то важного, и того боялся, что увижу правонарушителя, а сделать ничего не сумею, и много всякого другого… Но вообще-то в нашей с тобой профессии страх противопоказан. Страх мешает, а поводов он для себя найти может сколько угодно, хоть на пустом месте вырастет… Человек, когда боится, перестаёт себя контролировать. Так что забудь о всякой боязни. Ты — будущий офицер! Это звучит гордо!
Виктору вспомнилось, как он, примеряя милицейское обмундирование, долго сидел и с восхищением разглядывал брюки, по внешним сторонам которых ярко выделялись красные полоски. Как это показалось торжественно и почти невероятно, что вдоль швов на штанинах красовался офицерский кант! Это, конечно далеко не генеральские лампасы, но ведь тоже здорово — уже принадлежность к офицерской семье, хотя Виктор ещё не получил офицерского звания! Вспомнилось, как он долго сидел, поглаживая руками брюки.
И Смеляков улыбнулся.
СЕЛО ЧЕРНОКОЗОВО. АНТОН ЮДИН
Юдин пришёл домой в плохом настроении и, швырнув китель на незастеленную кровать, долго ходил из угла в угол. Иногда он останавливался перед стареньким сервантом, доставшимся ему в наследство от предшественника, и постукивал пальцем по его поверхности. Делая глубокую затяжку, Юдин подходил к столу и сбивал пепел с папиросы в консервную банку из-под сардин, стоявшую на самом краю стола. За окном лежала густая ночная тьма. Свет единственного фонаря во дворе падал на заднее колесо ржавого старого трактора, находившегося здесь с того самого дня, как был построен дом для офицеров ИТК.
Докурив папиросу, лейтенант направился к холодильнику. Обычно Антон Юдин не ужинал, но сегодня его терзал голод. В холодильнике нашлось несколько яиц, кусок варёной колбасы и наполовину пустая банка тушёнки, затянутая слоем плесени. Из включённого радио, висевшего над холодильником, донёсся до Юдина голос диктора:
— Завтра советский народ, всё прогрессивное человечество торжественно отмечают 57-ю годовщину Советской Армии и Военно-Морского Флота. Рождённые Великим Октябрём, Советские Вооружённые Силы с честью и славой пронесли боевые знамёна через суровые военные испытания. Беззаветным служением Родине, делу коммунизма они заслужили любовь и признательность народа нашей страны, трудящихся всего мира…
— Мать твою, завтра же праздник, — выругался Юдин, — а у нас хоть бы хны, у нас всё та же уголовная жопа!
Дверь в квартиру внезапно распахнулась, и Юдин, повернувшись, увидел капитана Терентьева. Он стоял в проходе, одетый в просторные армейские трусы синего цвета и длинную майку навыпуск.
— Петрович? — удивился Юдин. — Ты откуда? Ты же в отпуск уехал, на юг.
Терентьев был начальник оперчасти.
— Отпуск, ядрёна корень, — Терентьев захохотал. — Да ну его в задницу! Что б я ещё хоть раз…
— Ты вернулся, что ли? — никак не мог понять Юдин.
— Как видишь, Антоша, вернулся. И больше меня никто не заставит… Пойдём ко мне, отметим моё возвращение в нормальную жизнь…
Капитан Терентьев был, что называется, «под газами». Он то и дело облизывал лоснившиеся губы, криво улыбался, показывая неровные мелкие зубы, таращил покрасневшие глаза и постукивал ладонью по своему круглому животу, который он называл «трудовой мозолью». Под его левым глазом расплылся тёмный синяк.
— Пошли, — капитан зашлёпал босыми ногами по коридору к своей комнате.
Они жили на одном этаже, но в разных концах длинного коридора. Три тусклые лампочки освещали мутным жёлтым светом неровные стены коридора, покрытые масляной краской омерзительного бордового цвета. Кое-где на стенах виднелись глубокие трещины и следы просочившейся из-под крыши воды. Возле двери, ведущей на лестничную площадку, стоял разобранный детский трёхколёсный велосипед и деревянный ящик зелёного цвета, доверху наполненный песком, над ящиком торчали два крюка, предназначенные для того, чтобы на них крепилась лопата, но лопата отсутствовала.
— Случилось, что ли, чего, Петрович? — Юдин шагал следом за Терентьевым, разглядывая потную шею капитана. — Какого ты вдруг вернулся-то?
Капитан снова захохотал.
Три дня назад он отправился в Кисловодск по путёвке. Долго ворчал, что отпуск зимой дали, а не летом, но всё же уехал. На автовокзале в Грозном капитан зашёл в буфет, чтобы выпить бутылочку пива.
— И ты понимаешь, — рассказывал он Юдину, усаживаясь на продавленный диван, — дёрнул меня чёрт подойти к мужикам, ну, чтобы выпить в компашке… Там у одного столика притулились какие-то интеллигенты, а возле другого стояли наши…
— Наши?
— Ну из «откинувшихся»[13], я их мигом определил. Ты ведь, Антонха, понимаешь, мне с интеллигентами-то травить не о чем, — капитан поднял бутылку водки и, помедлив, наполнил два стакана до половины. — А с блатными я как в своей тарелке, сколько лет зоне отдал, мы ж на одном с ними языке говорим. Ну, словом, стоим, баланду травим[14], они под столом поллитровку разливают по стаканам… У меня, значит, до автобуса ещё час почти был. Мы, наверное, пузыря два раздавить успели, и я не заметил, как время просвистело. Моргнуть не успел, понимаешь, развезло меня, про автобус и думать забыл… А тут менты, мать их, нагрянули, тёпленькими нас всех повязали… — Терентьев выпил залпом свою порцию водки и сразу плеснул себе в стакан ещё. — Я начал рыпаться, мол, я свой, свой, а они не слушают, падлы, и сразу мне в рыло… Я же в гражданской одежде-то, не в форме, а когда обнаружили мою ксиву в пиджаке, то уж поздно было — морда уже расписана на славу…
— Извинились хоть?
— Извинились. Только что с того? Мне ж обидно: скрутили вместе с ворами, как блатного! И автобус ушёл, и морда разбита… Ну, после-то мы у них в отделении посидели, пузырёк раздавили, так сказать, за дружбу… Словом, отпуск удался. Видишь, продолжаю гулять… Давай ещё по маленькой…
— История, — усмехнулся Юдин.
— Жизнь! — уточнил капитан. — И она у нас с тобой не сахаром полита. Вишь, вроде и не урки мы, а за нормальную публику нас не принимают.
— Ну ты сам виноват, Петрович. На хрена с блатными пил?
— А с кем ещё? Мне с ними просто, никакого напряга. Интеллигенты вон те про книгу трепались, про Маргариту какую-то, а мне разве приятно, что я про это ни гу-гу не могу? Разве хочется быдлом выглядеть? Я потоптался рядышком, посопел в тряпочку и отвалил — ни словом не могу в их базаре поучаствовать. Вот и пришвартовался к блатным… Эх, проще надо быть, простота нужна…
— Неужто мы ни на что лучшее не годимся, Петрович?
— Годимся, не годимся… Чего попусту травить? Мы поставлены общество от воровского мира оберегать, чтоб у них очко у всех распухло! А с кем поведёшься, от того и наберёшься, братец. Вот мы и набираемся… Это мы с тобой ещё не в летах, ещё молодые, чёрт возьми, но уже сами, как урки стали. А во что мы превратимся к старости? Нет, ты только подумай, Антон, на кого мы станем похожи? А? Подвигов не совершаем, преступников не ловим, книг не читаем… Просто цепные псы. Пришпилили нас к этой работе и баста! Никуда не рыпнешься отсюда… Я об этом, что ли, мечтал?
— А ты, Петрович, о чём мечтал? У тебя разве были мечты? — лейтенант потянулся к бутылке за новой порцией.
— А разве нет? Ты, что ли, не мечтал, когда пацаном был? Да и сейчас мечтаешь! Все мечтают! Все хотят лучшего! Но мы — офицеры! — капитан перешёл на крик. — Мы выполняем, мать их, то, что нам приказывает Родина! А Родина и Отечество, скажу я тебе, это… это… — он замолчал, не найдя в своём словарном запасе ничего подходящего. — Хрена с два! Ничего я тебе не скажу! И вообще — всё вокруг дерьмо!
— Дерьмо, — согласился Юдин.
— Поэтому надо нам добавить по капле… У меня портвешок есть, мировое винище, — с заговорщеским видом сообщил Терентьев. — Отполируем?..
Утром Юдин проснулся с больной головой. В животе крутило, накатывала тошнота. Спустив ноги с кровати, он издал мучительный вздох. Брюки и рубаха валялись на полу комом.
13
О т к и н у т ь с я — освободиться из ИТУ.
14
Т р а в и т ь б а л а н д у — вести беспредметный разговор.