А бог един...

Странные вещи делает с человеком страх. Он может заставить бежать сломя голову, даже если опасность не очень-то велика. И может заставить идти навстречу явной гибели, потому что, достигнув какого-то, трудно установимого, предела, страх лишает человека способности правильно оценивать ситуацию. Мишка просто не мог заставить себя повернуться спиной к человеку с ножом. И стоять на месте не мог — боялся упасть. Оставалось одно — идти вперед, что он и сделал, не соображая.

Мужчина уронил нож, упал на колени и завопил:

— Боги не приняли жертву! Боги вернули мне сына!

Может, так оно и было?

Есть ли логика в исторических событиях? Возможно, если бы Владимир Ильич Ленин подхватил в Разливе пневмонию, Россия спокойно пережила бы октябрь. И если бы Арафат чуть крепче приложился во время аварии самолета, арабы до сих пор мечтали о государстве Палестина…

А если бы Мишка Беркович, в спешке нажимая на клавиши темпоратора, отправился не в Мекку, а к южноамериканским индейцам?

Но случилось, как случилось. Некий житель Мекки Абд аль-Муталлиб приносил богам в жертву собственного младшего сына Абдаллаха, поскольку в свое время дал обет: вот родятся десять сыновей, одного обязательно пожертвую. Почему бы и нет — я породил, я и убью. Сыновья не возражали, даже сам приговоренный: воля отца — закон. И повел Абд аль-Муталлиб сына своего Абдаллаха к идолам Исафа и Найлы, на задний двор храма Каабы. И принес богам жертву, страдая всей душой. Но боги решили, что негоже лишать человека сына. Как иначе мог Абд аль-Муталлиб объяснить то, что произошло? Кровь еще капала с кончика ножа, когда открылась дверь в задней стене и явился юноша, почти обнаженный, безбородый, похожий на Абдаллаха взглядом и осанкой. И сказал посланец богов:

— Я пришел с миром!

Слова эти пролились бальзамом на истерзанное сердце отца, и Абд аль-Муталлиб, не сходя с места, дал новый обет: принять посланца богов как собственного сына Абдаллаха, ибо означает это имя — «раб божий». А богам принести иную жертву. И чтобы не впасть в гордыню, Абд аль-Муталлиб решил: пусть назовет жертву прорицательница из Хиджаза, что в Ясрибе.

И было так. Десять верблюдов, — сказала прорицательница, — а если окажется мало, то еще и еще десять. Пока боги не скажут: довольно.

Мишка, обросший уже бородой, вынужденный следить за каждым своим словом и жестом, проклинал себя за безрассудство, но понимал, что поделать ничего нельзя, и нужно жить по законам курайшитов, а какие там законы в шестом веке, да еще в Аравийской пустыне, в Мекке, вовсе еще не священной? Хотелось домой, к маме, но где был его дом, и где мама?

Братья приняли рассказ отца на веру, и могло ли быть иначе? Фатима, жена Абд аль-Муталлиба, лишь на третий день преодолела внутреннюю неприязнь к посланцу богов и поцеловала Мишку в лоб, отчего ему почему-то захотелось плакать.

А потом привели в жертвенный загон храма Каабы десять верблюдов, и гадатель Хубал метал стрелы, и жребий пал на Мишку, и душа его ушла в пятки, и он закрыл глаза, чтобы ничего больше не видеть, но Абд аль-Муталлиб велел привести еще десять верблюдов, и снова стрелы указали на Мишку, а потом еще и еще… Он едва держался на ногах, тем более, что наступил полдень, и в загоне было невыносимо душно и зловонно. Сто верблюдов терлись друг о друга боками, когда гадатель провозгласил «боги говорят: хватит!»

На пире Мишка сидел по правую руку от отца своего, а братья хлопали его по плечу и славили, хотя новоявленный Абдаллах и не верил в их искренность.

Вы хотите знать, что было дальше? Я уверен — вы это знаете. Наверно, вы догадались уже и о том, что произошло четырнадцать лет спустя, в августе 670 года, когда Абдаллах, сын Абд аль-Муталлиба, муж Амины, возвращался в Мекку из поездки в город Дамаск. Десантники выловили караван в пустыне, и явились пред взором Абдаллаха, и тот простерся ниц, не зная — радоваться спасению или печалиться расставанию.

— Я хочу увидеть своего сына, — закричал он. — Моя Амина должна родить со дня на день!

У десантников был приказ, который они и выполнили. История, ясное дело, не знает сослагательных наклонений. Было так. И все.

— Почему ты думал, что у тебя должен родиться сын? — спросил на иврите Гольдмарк. Он хотел, чтобы голос звучал равнодушно, и потому на Мишу не смотрел.

— Я люблю Амину, — помолчав, ответил по-арабски Моше Беркович, Абдаллах, сын Абд Аль-Муталлиба, — я люблю ее как цветок в пустыне ранней весной, а любовь всегда рождает мальчиков. Мы хотели сына, как могло быть иначе?

— У твоего приемного отца рождались одни девочки, значит, он не любил свою Фатиму? — доктор Гольдмарк не задавал прямых вопросов и тем более — главного, ради которого вот уже второй час вел неспешную беседу с Мишей, который, приняв, наконец, как факт свое возвращение в двадцать первый век, мгновенно состарился лет на тридцать. Перед Гольдмарком сидел не мужчина тридцати лет, каким он был на самом деле, но старик неопределенного возраста, лишенный желания жить на этом свете.

— Сыну не пристало обсуждать деяния отца своего, — сказал Моше или, скорее, Абдаллах, потому что от Мишки Берковича осталась в этом человеке разве что оболочка, да и та была не более похожа на оригинал, чем выцветшая копия на красочное полотно.

— Как… как ты собирался назвать сына? — спросил, наконец, доктор Гольдмарк и замер в ожидании ответа.

— Мухаммед, — сказал Абдаллах. — Я хотел сам воспитать его. Я хотел внушить ему, что Бог един. Я хотел, чтобы курайшиты поняли, в чем истина мира, чтобы они перестали поклоняться идолам, как сделали это евреи гораздо раньше. А ты… вы…

Абдаллах сжал кулаки и встал, но злость, вспыхнувшая в его глазах, сменилась мгновенной тоской — он вспомнил любимую свою Амину, оставшуюся вдовой, и отца своего с матерью, и братьев с сестрами, и Мекку вспомнил он, город юности с шумным базаром и храмом Кааба, и перевел взгляд за окно, где белели иерусалимским камнем кварталы Рамат-Эшколь. Он понимал смысл слова «навсегда», но смириться не мог.

Он хотел домой.

— Что ж, — сказал Исаак Гольдмарк на иврите, обращаясь скорее к самому себе, чем к Моше Берковичу, равнодушным взглядом смотревшему на плывущие к близким горам городские кварталы, — ты передал своему сыну по наследству то, что мог. Он привел людей к единому Богу. Аллах — имя ему.

— Аллах, — повторил Моше Беркович.

Помолчав, добавил:

— Я хотел, чтобы мой сын стал велик. Я хотел любить жену свою до конца дней. Зачем мне жить теперь? Все — прах…

Мишка Беркович хорошо знал языки, неплохо — математику, и еще умел играть на скрипочке. Историю он знал плохо. Историю Ислама не знал вовсе. В школах Кривого Рога ее не изучали.

Человек по имени Моше Беркович доживает дни в бейт-авот, что в иерусалимском квартале Рамат Эшколь. По метрикам, хранящимся в архивах Министерства внутренних дел, ему сейчас двадцать четыре года. На самом деле прожил он тридцать восемь. Выглядит на пятьдесят, а после очередной бессонной ночи — на все семьдесят.

Доктор Исаак Гольдмарк посещает своего подопечного примерно раз в два месяца. Тогда Моше оживляется, в глазах его появляется блеск, и он рассказывает гостю о своей жизни. Той жизни — не этой.

Отец пророка так и не узнал до сих пор, кем стал его сын Мухаммед. Я это знаю. Теперь знаете и вы.

А Бог един…