Одинокий голубь

Калл воспользовался случаем, чтобы заставить кузнеца основательно отремонтировать тележку. У кузнеца было полно работы, и прошло три дня, прежде чем тот сумел взяться за повозку, но зато он разрешил Каллу поставить гроб в сарае, чтобы не привлекать внимания.

В городе нечего было делать, кроме как восхищаться новым зданием суда, трехэтажным, с виселицей на верху, где и должны были повесить Синего Селезня. Здание суда отличалось огромными стеклянными окнами и натертыми полами.

За два дня до казни Калл решил навестить заключенного. Он уже встречался с помощником шерифа, который подстрелил лошадь Синего Селезня. Того звали Деккер, он был толст и пьян до беспамятства. Это заставило Калла предположить, что Гуднайт был, по всей вероятности, прав, — просто повезло. Но с той поры все считали своим долгом угостить Деккера выпивкой: весьма вероятно, что, до того как стать героем, он был трезвенником. Он рыдал при воспоминании о своем подвиге, о котором он рассказывал так много раз, что давно охрип.

Шериф, седеющий человек по имени Оувенсбай, разумеется, слышал о Калле и был рад показать ему пленника. В тюрьме имелось всего три камеры, и Синего Селезня поместили в среднюю, где не было окон. Остальные камеры освободили, просто выпустив мелких нарушителей закона, чтобы уменьшить вероятность побега.

Как только Калл увидел Синего Селезня, он понял, что его можно не опасаться. Индеец был ранен в плечо и в ногу, а голова была обвязана грязной тряпкой, прикрывающей еще одну рану. Никогда Калл не видел столько цепей на одном человеке. Наручники, каждая нога на цепи, еще одна цепь, обернутая вокруг пояса, приковывала его к стене. Два помощника шерифа с винчестерами несли круглосуточную вахту у камеры. Несмотря на решетку и цепи, Калл видел, что оба перепуганы до смерти.

Синий Селезень, казалось, безразлично относился к производимому им в городе переполоху. Он прислонился спиной к стене и сидел так с полузакрытыми глазами, когда к решетке подошел Калл.

— Что он делает? — спросил шериф. Несмотря на все предосторожности, он так нервничал, что у него постоянно расстраивался желудок с той поры, как привели этого пленника.

— А почти что ничего, — ответил один из помощников. — Что он может делать?

— Ну, ведь говорят, что он может убежать из любой тюрьмы, — напомнил им шериф. — Вы повнимательней следите.

Чтобы повнимательней за ним следить, надо войти в камеру, а я уволюсь раньше, чем это сделаю, — возразил другой помощник.

Синий Селезень немного приоткрыл сонные глаза и посмотрел на Калла.

— Слышал, ты приволок своего провонявшего приятеля на мою казнь, — произнес Синий Селезень низким угрожающим голосом, от которого и шериф и помощники вздрогнули.

— Случайность, — заметил Калл.

— Мне надо было поймать его и поджарить, пока у меня была такая возможность.

— Он бы убил тебя. — Калл был взбешен наглым тоном индейца. — Или я бы убил, если бы понадобилось.

Синий Селезень улыбнулся.

— Я насиловал женщин, крал детей, жег дома, убивал мужчин, угонял лошадей и убивал скот, сколько душе моей было угодно и где угодно, и все это время ты был здесь блюстителем закона, — заявил он. — Да ты до сегодняшнего дня меня толком и не видел. Так что вряд ли бы ты меня убил.

Шериф Оувенсбай покраснел, ему было неловко, что бандит оскорбляет знаменитого рейнджера, но поделать он ничего не мог. Калл понимал, что в словах Си него Селезня много правды, и стоял, глядя на этого человека, оказавшегося куда крупнее, чем он думал. Огромная голова, а глаза холодные, как у змеи.

— Я презираю всех вас, светловолосых сукиных сынов, — сказал Синий Селезень. — Уж эти мне рейнджеры. Надеюсь, я еще нескольких из вас прикончу.

— Это вряд ли, — заметил Калл. — Разве что ты умеешь летать.

Синий Селезень холодно улыбнулся.

— Я умею летать, — заверил он. — Одна старуха меня научила. И если подождешь, сам увидишь.

— Я подожду, — ответил Калл.

В день казни на площади перед зданием суда собралось много народу. Каллу пришлось привязать своих животных в сотне ярдов от нее — он собирался сразу же пуститься в путь, как только казнь свершится. Он пробрался в первые ряды зрителей, откуда мог видеть, как Синего Селезня провезли из тюрьмы в здание суда в усиленно охраняемом фургоне. Калл подумал, что кого-нибудь обязательно по случайности убьют, пока все закончится, поскольку помощники шерифа так нервничали, что постоянно держали свои ружья на взводе. На Синем Селезне было еще больше цепей, чем раньше, а голова его была все еще обмотана грязной тряпкой. Его ввели в здание суда и повели вверх по лестнице. Палач возился с петлей, а Калл посмотрел в сторону, так как ему показалось, что он заметил человека, с которым когда-то служил, когда услышал звон бьющегося стекла. Он поднял голову, и волосы у него на затылке встали дыбом — Синий Селезень, окутанный цепями, летел по воздуху. Его холодная улыбка за стыла на лице во время падения: ему удалось выброситься через одно из окон, причем не в одиночестве. Закованными в наручники руками он схватил помощника шерифа Деккера. Оба упали на закаменевшую землю прямо перед зданием суда. Синий Селезень ударился головой, а помощник упал на спину, как человек, которого спихнули со стога сена. Синий Селезень не пошевелился после падения, тогда как помощник ворочался и кричал. Обоих засыпало осколками стекла.

Толпа оцепенела и не двигалась. Шериф Оувенсбай возвышался надо всеми, глядя вниз из разбитого окна, в отчаянии от того, что сотни людей лишились увлекательного зрелища.

Калл первый приблизился и наклонился над лежащими мужчинами. Потом подошли еще несколько человек. Синий Селезень был мертвее мертвого, глаза широко распахнуты, на губах все еще жестокая ухмылка. Деккер все себе переломал, харкал кровью — явно не жилец.

— Похоже, та старуха плохо тебя научила, — сказал Калл бандиту.

Шериф сбежал с лестницы и стал настаивать, чтобы Синего Селезня отнесли наверх и вздернули.

— Бог мой, я ведь обещал его повесить, и я его повешу, — твердил он. Многим из присутствующих бандит внушал такой страх, что они боялись дотронуться до него, даже мертвого. Наконец шестеро из наиболее надравшихся и потому осмелевших подняли его, отнесли наверх и повесили болтаться над толпой.

Калл считал, что это пустая трата времени, хотя, разумеется, у шерифа были свои политические соображения.

Сам он не мог забыть, как улыбался Синий Селезень, когда летел из окна. Пробираясь сквозь толпу, Калл услышал, как одна из женщин сказала, что видела, как шевельнулись веки Синего Селезня, когда он лежал на земле. Даже видя, как человек болтается на виселице, люди не верили, что он действительно умер. Скорее всего, половину преступлений, которые будут совершены на равнинах в ближайшие десять лет, снова отнесут на счет Синего Селезня.

Когда Калл собирался уезжать, к нему подошел газетчик, рыжий парень лет двадцати, белый от возбуждения, вызванного только что увиденным.

— Капитан Калл? — спросил он. — Я пишу для денверской газеты. Могу я с вами поговорить минутку?

Калл сел на лошадь и взял в руки вожжи от мула.

— Мне надо ехать, — ответил он. — До Техаса все еще далеко.

Он тронул лошадь, но парень не сдавался. Он пошел рядом, как когда-то Клара, и говорил без умолку, не в силах справиться с возбуждением. Каллу показалось странным, что уже двое провожали его таким образом.

— Но, капитан, — говорил парень, — вы ведь были самым знаменитым рейнджером, все так говорят. Еще говорят, что вы везете капитана Маккрае, чтобы только похоронить его. Говорят, вы построили первое ранчо в Монтане. Мой босс меня уволит, если я не поговорю с вами. Говорят, вы проницательный человек.

— Да, чертовски проницательный, — заметил Калл. Он вынужден был пришпорить лошадь, чтобы избавиться от парня, который стоял и что-то писал в блокноте.

Год выдался сухой, трава на равнинах выгорела, кругом мелькали миражи. Калл поехал вдоль Пекоса и на юг, через Нью-Мексико. Он знал, что это опасно в такой год, индейцы могли воспользоваться тем же путем. Но засухи он боялся еще больше. По ночам над равнинами носились молнии, гремел гром, но дождя не было. Дни пыльные и душные, вокруг никого, лишь иногда он видел антилоп. Мул и лошадь уставали, да и он сам тоже. Он попытался ехать ночами, но вынужден был от этого отказаться — слишком часто задремывал и однажды едва не сломал колесо у тележки. Доски гроба от тряски разошлись, и сквозь щели сыпалась соль.