Страница 46 из 50
К этому моменту возбуждение, явившееся следствием удачного завершения опасной переправы и встречи с обитателями корабля, начало проходить, и я почувствовал сильный голод, ведь на судно я отправился до того, как мы успели пообедать, ступив же на палубу, был слишком увлечен тем, что мне удалось узнать, и совершенно позабыл о хлебе насущном. (Моряки, очевидно, пообедали до моего появления, так как я не видел, чтобы кто-то из них ел; таким образом, ничто не напоминало мне о необходимости подкрепить силы пищей.) Но теперь громкое урчание в пустом животе напомнило мне о голоде, и я спросил, нельзя ли мне чем-нибудь перекусить. Один из матросов тотчас отправился на камбуз, чтобы сообщить женщине-коку о том, что я пропустил дневную трапезу; при этом известии добрая женщина пришла в большое волнение и захлопотала у плиты; вскоре она приготовила несколько отличных блюд, которые самолично принесла в салон. Накрыв на стол, она позвала меня, а уж я не заставил себя ждать.
Я почти насытился, когда позади меня раздались легчайшие шаги и шорох; обернувшись, я встретился взглядом с Мэри Мэдисон, которая наблюдала за мной с видом озорным и лукавым. Я поспешно вскочил, но она велела мне сесть и, опустившись на стул напротив, принялась так очаровательно меня поддразнивать, что я не только не обиделся, но, напротив, старался подыграть ей, как только мог. Потом я снова принялся расспрашивать Мэри о жизни на корабле и между прочим узнал, что письма, которые мы получали, писала именно она; в свою очередь и я сказал, что писал те письма, которые мы отправляли на судно. Постепенно наша беседа приобрела все более откровенный характер; Мэри, в частности, упомянула, что ей девятнадцать лет, а я ответил, что мне минуло двадцать три. Так мы болтали довольно долго, когда я вдруг подумал, что на острове меня, наверное, заждались мои товарищи; пора было возвращаться, и я поспешно поднялся, чтобы поскорее исполнить это мое намерение, хотя в глубине души мне очень хотелось остаться. Думаю, что и Мэри это было бы приятнее; мне, во всяком случае, показалось, что она опечалилась, когда я заговорил о возвращении, хотя, возможно, я просто выдавал желаемое за действительное.
Когда я поднялся на палубу, оказалось, что канат снова провис, и моряки вынуждены были в очередной раз взяться за шпиль, чтобы выбрать слабину; ожидая, пока они закончат, мы с госпожой Мэри Мэдисон коротали время, беседуя на темы, подобающие молодому человеку и юной леди, которые недавно познакомились и находят общество друг друга приятным. Но наконец перлинь был натянут, я поднялся на площадку возле бизань-мачты и сел на перекладину беседки, после чего матросы очень крепко привязали меня к ней. Однако, когда они дали на остров сигнал тянуть, оттуда долго не приходило никакого ответа; потом кто-то из наших стал подавать знаки, которые мы никак не могли расшифровать, так что в конце концов матросы развязали веревки и велели мне ждать, пока они отправят на остров записку и выяснят, что случилось. Так они и поступили, и вскоре с острова пришло письмо, в котором говорилось, что большой канат слегка растрепался в том месте, где он касался утеса, и что для его ремонта необходимо немного ослабить натяжение. Это известие вызвало у многих моряков разочарованные восклицания, однако делать было нечего, и они принялись вращать шпиль в обратную сторону, вытравливая канат. В течение следующего часа мы с волнением следили за тем, как мои товарищи на утесе заново клетнюют полосками парусины потертое место; госпожа Мэдисон тоже стояла с нами и не отрываясь глядела в сторону острова, ибо это внезапное затруднение, хотя и временное, было поистине ужасным, так как случилось именно тогда, когда мы были столь близки к успеху. Но вот наконец с утеса дали знак отпустить малый канат, чтобы мои товарищи могли перетянуть беседку к себе; вскоре она вернулась на судно, и на сиденье мы нашли клеенчатый мешок с письмом, в котором боцман сообщал, что он укрепил канат и обернул новой парусиной подложенный под него батенс, так что мы снова можем выбрать слабину шпилем; впрочем, он советовал быть осторожнее и не натягивать перлинь так туго, как раньше. В заключение боцман писал, что запрещает мне возвращаться на остров по крайней мере до тех пор, пока судно не достигнет открытой воды, ибо опасался, что канат мог ослабеть и в других местах и что он разойдется, если подвергнуть его слишком большой нагрузке. Это последнее замечание заставило всех нас встревожиться, ведь вероятность того, что боцман прав, действительно существовала; мы, впрочем, утешали себя тем, что канат ослаб и разошелся в том месте, где он терся о край утеса, и что в других местах он по-прежнему крепок; я, однако, вовсе не был в этом уверен, так как помнил, что боцман первым делом позаботился именно о том, чтобы перлинь не перетерся о камни на обрыве; впрочем, я счел за лучшее промолчать: не хотелось еще больше расстраивать моих новых товарищей.
Вот как случилось, что эту ночь мне пришлось провести на судне, однако, спускаясь в салон вслед за госпожой Мэри Мэдисон, я ничуть об этом не жалел и даже забыл о неприятностях с канатом. Кроме того, даже в салоне мне было слышно, как звонко пощелкивают палы[100] вращаемого шпиля, и эти звуки казались мне самой замечательной музыкой на свете.
На свободу
В салоне госпожа Мэдисон опустилась в кресло и, пригласив меня сделать то же, завела разговор, который я не мог не найти приятным во многих отношениях. Правда, сначала она выразила беспокойство по поводу состояния каната, но я поспешил заверить ее, что для тревоги нет оснований, и вскоре мы заговорили о других вещах, а потом — как часто случается между молодым мужчиной и девушкой — о себе, и должен признаться, что из всех тем эта была нам наиболее близка.
Потом в салон спустился второй помощник с запиской от боцмана, которую он положил на стол перед Мэри и попросил прочесть. Девушка знаком предложила мне читать вместе, и я увидел, что в записке, написанной простым языком и со многими ошибками, боцман предлагал переслать на судно длинные стволы тростника, с помощью которых можно было раздвигать водоросли перед кормой, облегчая ход судна. Когда мы пересказали содержание записки второму помощнику, он попросил сообщить, что будет весьма благодарен за шесты и непременно испробует предложенный способ; все это Мэри тотчас изложила на новом листе бумаги, после чего протянула письмо мне, на случай, если я захочу приписать что-нибудь от себя. Мне, однако, нечего было добавить, поэтому я вернул бумагу со словами благодарности, и Мэри отдала письмо второму помощнику, который немедленно поднялся на палубу, чтобы отправить его.
Несколько позднее в салоне появилась женщина-кок, которая принялась накрывать на стол, стоявший в центре помещения; при этом она свободно и без стеснения расспрашивала меня о многих вещах, не смущаясь даже присутствием госпожи Мэдисон, к которой относилась не столько с почтением, сколько с материнской нежностью и заботой. Мне, во всяком случае, было совершенно очевидно, что эта простая женщина любила Мэри всем сердцем, и я прекрасно ее понимал. Больше того, и сама девушка питала самые теплые чувства к своей няньке, что было совершенно естественно, ведь та не только заботилась о ней на протяжении семи лет пленения, но и была для Мэри доброй компаньонкой и наставницей.
Пока я отвечал на вопросы, задаваемые женщиной-коком — да и госпожа Мэри тоже порой о чем-то спрашивала, — сверху вдруг донесся топот матросских башмаков, а затем — тупой удар, словно на палубу бросили что-то тяжелое, и мы поняли, что это прибыли тростниковые стволы. Услышав этот звук, Мэри вскричала, что мы должны скорее подняться наверх и посмотреть, как матросы будут расталкивать шестами скопившуюся под бортами траву, поскольку, если опыт окажется удачным, судно скорее достигнет свободной воды без того, чтобы подвергать канат чрезмерному натяжению, как это было до сих пор.
100
Леерное ограждение кормовой оконечности судна.