Пираты южных морей

— Слишком рискованно, Хайрам! — объявил он. — Ну подумай сам: неужели мистер Шиппин обратился бы с предложением к тебе, если бы смог найти компаньона в Филадельфии? Мой совет — выбрось все это из головы. Полагаю, ты ведь пришел ко мне за советом? — Однако теперь уже Хайрам отрицательно покачал головой. — Нет? Что же тогда тебе нужно?

— Семьсот фунтов, — только и ответил Хайрам.

— Семьсот фунтов! — эхом отозвался судья Холл. — У меня нет таких денег, чтобы одолжить тебе.

— Пятьсот отец оставил Леви… Я получил сотню… Еще одну можно… это… под закладную, — промямлил мельник.

— Ох нет, Хайрам, так дела не делаются. А вдруг Леви Уэст все-таки вернется, что тогда? А я за эти деньги в ответе. Вот если бы ты хотел одолжить их на какое-то более разумное предприятие, то всегда пожалуйста, но на такую авантюру…

— Леви не вернется… Девять лет прошло… Он мертв.

— Вполне возможно, — не стал возражать судья Холл, — но наверняка нам это неизвестно.

— Я дам долговое обязательство.

Какое-то время судья молча размышлял.

— Хорошо, Хайрам, — наконец пришел он к решению, — пусть будет так. Деньги оставил твой отец, и мне кажется, что я не вправе помешать его сыну воспользоваться ими. Но имей в виду: если твое дельце не выгорит, а Леви вернется, ты разоришься.

Так Хайрам Уайт и вложил семьсот фунтов в ямайское предприятие, а пират Блускин близ залива Кёрритак сжег все эти деньги до последнего гроша.

Салли Мартин, по всеобщему признанию, была самой красивой девушкой округа Льюис, и когда вдруг прошел слух, будто за ней ухаживает Хайрам Уайт, поначалу вся община сочла это отвратительной шуткой. Стало обычным приветствовать мельника словами: «Привет, Хайрам, как там Салли?» Тот на подобное обращение никак не отвечал, лишь ступал себе дальше, столь же тяжело, невозмутимо и медлительно, как и обычно.

Однако шутка оказалась правдой. Дважды в неделю, будь то дождь, град или солнцепек, Хайрам Уайт неизменно направлял свои стопы к порогу Билли Мартина. Дважды в неделю, по воскресеньям и четвергам, он как штык занимал привычное место у очага. Правда, в разговорах мельник едва ли принимал участие: кивал фермеру, его жене, Салли и ее брату, если тому случалось оказаться дома, на большее же не осмеливался. Так он и сидел, с половины восьмого до девяти, — молчаливый, неуклюжий, безучастный, переводя понурый взгляд с одного члена семьи на другого, но затем неизменно обращая его к Салли. Порой случалось, что в гости к ней заглядывал кто-нибудь из молодых людей, живущих по соседству. Подобное вторжение, казалось, Хайрама совершенно не смущало. Все с той же невозмутимостью он сносил грубые шуточки в свой адрес, равно как и следовавшие за ними хихиканье да ухмылки. Так он и сидел, молча, ни на что не реагируя. Затем, едва только часы начинали бить девять, поднимался, неловко напяливал пальто, нахлобучивал треуголку и с неизменным: «Спокойной ночи, Салли, я ухожу» — отбывал, осторожно закрывая за собой дверь.

Да уж, пожалуй, больше ни у одной девушки в мире не было такого необычного поклонника и ухажера, каковым обзавелась Салли Мартин.

Это произошло вечером в четверг, во второй половине ноября, примерно неделю спустя после появления Блускина за мысами, когда в городе только и было разговоров что о стоянке пиратов в заливе Индиан-Ривер. Воздух был неподвижным и холодным. Внезапно ударил морозец, и лужи на дорогах покрылись корочкой льда. Дым из труб поднимался строго вверх, а голоса звучали громко, как это и бывает в безветренную морозную погоду.

Хайрам Уайт сидел у себя дома и при тусклом свете свечи корпел над счетной книгой. Еще не было и семи часов, а он никогда не отправлялся к Билли Мартину раньше этого времени. Медленно и нерешительно водя пальцем по колонке цифр, он услыхал, как открылась и закрылась на кухне дверь на улицу, затем раздался звук шагов и скрежет стула, перетаскиваемого к очагу. Кто-то высыпал кукурузные початки из корзины в тлеющие угли, и до него донесся треск возрождающегося пламени. Хайрам нисколько не насторожился — у него лишь мелькнула смутная мысль, что это, наверное, Боб, чернокожий работник, или же старая негритянка Дина, которая вела у него хозяйство, — и продолжил свои вычисления.

Наконец он с шумом захлопнул книгу, пригладил волосы, поднялся, взял свечу и прошел через комнату на кухню.

Перед пламенем из початков, что горело в огромном прокопченном зеве камина, сидел какой-то человек. Он протягивал руки к вырывающемуся теплу, сбросив на спинку стула грубое пальто. Заслышав шаги Хайрама, он повернул голову, и стоило мельнику увидеть лицо гостя, как он тут же застыл как вкопанный. Ибо это, несомненно, был, пускай и разительно изменившийся за долгие годы, его сводный брат Леви Уэст. Он не умер — он вернулся домой. Какое-то время в кухне стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в очаге да пронзительным тиканьем высоких часов в углу. Один брат, с лицом грубым, глуповатым и флегматичным, освещенным светом дешевой сальной свечи, рассматривал лицо другого брата — плутоватое, проницательное и довольно привлекательное. Красный колеблющийся отсвет пламени поигрывал на высоких скулах, вычерчивал правильной формы нос и мерцал в стеклянных изгибах черных крысиных глаз. Вдруг лицо сие словно раскололось и растянулось в ухмылке.

— Я вернулся, Хай, — сказал Леви, разрушив своими словами царившие в кухне чары безмолвия.

Хайрам ничего не ответил, лишь молча прошел к камину, поставил свечу на пыльную полку, уставленную шкатулками да бутылками, и, подтащив с другой стороны еще один стул, сел рядом.

Он не сводил своих тусклых глазок с лица сводного брата, однако на лице его не отразилось ни любопытства, ни удивления. Лишь нижняя челюсть отпала более обычного да в бесформенных чертах прибавилось невыразительной тупости — и всё.

Как уже было сказано, лицо, на которое Хайрам взирал, странным и чудесным образом изменилось с тех пор, как он видел его последний раз девять лет назад, и хотя оно по-прежнему оставалось лицом Леви Уэста, все-таки это был совершенно другой Леви Уэст, нежели тот неумеха бездельник, что давным-давно сбежал в море на бразильском бриге. Раньше Леви Уэст был грубоватым и беспечным шалопаем, легкомысленным и эгоистичным, однако при этом в характере его напрочь отсутствовало что-либо зловещее или низменное. На челе же нового Леви Уэста, что сейчас сидел на плетеном из камыша стуле по другую сторону от очага, уже лежала печать греха и порока. Вообще сводный брат Уэста выглядел довольно странно. Кожу его покрывал бронзовый загар. Одна половина лица была изуродована странным пятном да длинным, кривым и глубоким шрамом, проходившим белым и неровным рубцом ото лба через висок к щеке. Пятно же было серовато-синим, такого цвета обычно бывает татуировка, размером примерно с ладонь, и как бы перетекало с щеки на шею. Хайрам просто глаз не мог оторвать от сей отметины и белого шрама.

Во внешнем облике Леви просматривалась до некоторой степени курьезная несовместимость: пара тяжелых золотых серег и свободно повязанный на шее грязный красный платок над открытым воротом, выставляющим на обозрение худощавую жилистую шею с выпирающим кадыком, придавали ему вид этакого залихватского моряка. Камзол же его, некогда бордового цвета, а теперь потускневший и испещренный пятнами, хоть и несколько подновленный потемневшей тесьмой, был Леви явно коротковат. На запястьях болтались грязные батистовые манжеты, пальцы же украшало более полудюжины перстней с драгоценными камнями, сиявшими и переливавшимися в свете камина. Волосы на висках были завиты в кудри и приклеены к щекам, а до середины спины свисала заплетенная коса.

Хайрам сидел молча и неподвижно, медленно осматривая невыразительными глазками сводного брата с головы до пят.

Леви словно не замечал его изучающего взгляда и так и сидел, склонившись вперед, то протягивая ладони к благодатному теплу, то потирая их друг о друга. Вдруг он со скрежетом развернул стул и оказался лицом к Хайраму. Затем запустил руку в объемистый карман камзола, извлек оттуда трубку и принялся набивать ее табаком.