Пламя в отсеках

Николай Андреевич Черкашин

Пламя в отсеках

Предисловие

7 апреля 1989 г, в 11 час. 41 мин. на торпедной подводной лодке с атомной энергоустановкой в районе примерно в 180 км юго-западнее о. Медвежий в нейтральных водах в одном из отсеков произошел пожар. Несмотря на принятые меры, в 17 час. 15 мин. подводная лодка затонула на глубине свыше 1500 метров.

Личному составу экипажа оказывается помощь подошедшими в район аварии советскими кораблями и судами. Имеются человеческие жертвы.

По заключению специалистов, радиоактивное заражение окружающей среды исключается. Для расследования причин аварии назначена правительственная комиссия.

7 апреля 1989 г. на торпедной подводной лодке с атомной энергоустановкой, находившейся в нейтральных водах в Норвежском море, возник пожар. Принятыми экипажем мерами ликвидировать его не удалось. Лодка затонула. Имеются человеческие жертвы.

Центральный Комитет КПСС, Президиум Верховного Совета СССР и Совет Министров СССР выражают глубокое соболезнование семьям, родственникам и близким погибших.

Ни об одной трагедии нашего современного военного флота не написано столько, сколько о гибели атомной подводной лодки «Комсомолец». Впервые в истории освещения таких катастроф сказана почти вся правда о корабле, о людях, об их подвиге, об их спасении. Увы, правде этой не поверили, ибо она была сказана теми, кому уже перестали верить, — высокопоставленными официальными лицами. Не поверили, что на лодке был только один реактор, что его надежно заглушили, что на «Комсомольце» не было ракет, что норвежские вертолеты не могли спасти подводников… Тут все как в известной притче о мальчике-пастухе и волке… Слишком долго газеты славословили флот: «океанский, ракетоносный, атомный…» Слишком часто подобная правда жестко дозировалась, окрашивалась в псевдопатриотические тона. Друзья и знакомые после выхода в «Правде» моего очерка «У опустевшего причала» говорили при встрече: «Ну, это мы все читали. А теперь расскажи, как оно было на самом деле…»

Я стою на девятом причале — том самом, от которого уходила в свой последний поход печально известная ныне подводная лодка. Он все еще пуст. Китолобые, острохвостые атомарины не спешат занимать его, как не спешат люди занимать опустевшие вдруг береговые кубрики поредевшего экипажа.

Фиорд извилист и размашист, будто росчерк Бога по сотворении земли. Величественная глухомань — столица атомного флота. Но небо сегодня здесь ниже, чем где бы то ни было. Гранит — чернее. Снег — мертвее…

«Будем верить…»

— Господи, как я не хотела, чтобы он уходил в этот поход!..

Ей было двадцать четыре — до сообщения о гибели лодки. Сколько же ей сейчас? После всего пережитого?..

— Обычно я всегда его провожала. А тут не получилось: у Саши умерла мама. И он попросил меня уехать с детьми в Ленинград, побыть рядом с отцом.

Переживали они эту смерть оба мучительно. Ольга Сергеевна умирала в одиночестве, в реанимационной палате, перед самым Новым годом. Фронтовичка из медсанбата, она держалась мужественно и, чтобы не омрачать своим близким праздник, никого не позвала проститься… Саша был вне себя от горя. Командир корабля Ванин умудрился выхлопотать ему перед самой «автономкой» десять суток отпуска. Он приехал в Ленинград и очень боялся за отца, который после похорон едва переставлял ноги.

«Ну вот, — признавался он мне, — была мама, чувствовал себя ребенком. А сейчас такая пустота, что и жить не хочется. Когда на мостике один стою, цепью себя привязываю… За борт так и тянет…» — «А мы как же без тебя?!» — «Вот только вы и спасаете». — «Если ты не вернешься, нам тоже не жить…»

Вот в таком состоянии он и уходил. Да, еще написал мне письмо, подробное, распорядительное, как завещание, на двух страницах, и все по пунктам: «Детей береги, лечи на „фазенде“ нашей (дом-развалюха), сетку на забор достать, маме камень поставить…»

Ушли они. А нам, женам, выдали набор «дефицитов»: тушенка, сгущенка, чай, кофе… Мыла, правда, не было.

Ох, им многим не надо бы было уходить. У Смирнова, штурмана, пошаливало сердце. Он на берег собирался списываться. Ткач, боцман, переслуживал свой срок, жена просила — «не ходил бы», вопрос с жилищным кооперативом решался…

Каждый день я ждала беды. Каждый день гадала над любым пустяком: к счастью или к несчастью? Все приметы перебрала, какие есть. Ну прямо как старуха-ведунья стала.

11 марта Юленька, дочка, приносит большой казенный конверт со штемпелем войсковой части. Увидела — помертвела. Пока она ножничками «чик-чик», у меня сердце остановилось. Выпала открытка. Читаю — поздравление с Восьмым марта от командира корабля. У них традиция такая была: оставлять на базе письма ко всяким праздникам. И слова такие душевные: «Спасибо вам, наши боевые подруги, за мужество ожидания…» А я села за стол и заплакала. Вот вам и все мужество…

Свекор утешает: «Что ж ты плачешь, глупая? Все хорошо». — «Дед, я же не знаю, как получают похоронки!»

Тогда, в субботу, я шила на машинке новые шторы. Работало сразу все — и телевизор, и радиоточка. Саша всегда сердился на меня за это. Но сообщение о гибели лодки не услышала. Наверное, машинка шумела. Тут позвонила сестра свекрови. Дед снял трубку. Чувствую, в голосе изменился, все «да», «нет»…

«Дед, что случилось?» — «Нина звонила. Что-то после ремонта звонок не работает».

Вижу, запереживал: ходит, вздыхает, курит, кашляет… Наконец признался: «Нина сказала, какая-то лодка на Севере утонула». — «Но ведь их же много плавает! Почему именно наша?»

Я тут же позвонила тете Нине: «Что вы слышали?» Но она слышала только обрывок сообщения. Только положила трубку — звонок. Жена замполита первого экипажа: «Верочка, слышала сообщение? Василий Иванович обзвонил всех, мы думаем, что это ваша лодка». — «Но почему, почему наша?» — «По всем прикидкам так выходит — и торпедная, и атомная…» — «Все погибли?» — «Нет, есть живые». — «Что мне делать?» — «Мы считаем, тебе надо лететь».

Включила программу «Время». Приготовила бумагу, карандаш, чтобы все записать. И валерьянку. Но ничего толком не сообщили. Соболезнование родственникам. А каким? Вся страна, наверное, всполошилась, сколько матерей, жен за сердце схватилось. Сколько подводников в походе! Ведь им не сообщить оттуда: «Мама, я жив, это не со мной». Хоть бы фамилию командира сразу сказали, и то стало бы ясно.

Звоню в наш городок. Заказ берут только на понедельник. Линия занята: «Не одной вам нужно». Бегу на телеграф, шлю срочную подруге: «Узнай, чья лодка! Позвони немедленно».

Утром жены побежали в ДОФ — Дом офицеров флота, где заседала правительственная комиссия. Но там еще ничего толком не знали — кто жив, а кто мертв. Позвонила мне на другой день воспитательница из нашего детского садика: «Верочка, ничего толком не ясно. Приезжай».

Всю субботу и до воскресного полудня я проплакала. Дед еле держится, но утешает: «Будем верить. Не должно».

Надо лететь. Собираюсь сама, собираю Славика и плачу, плачу, плачу…

Оделись мы, у самого уже порога — междугородка. Дед снял трубку, мне передает: «Это Североморск». А у меня ноги подкосились. В трубке незнакомый мужской голос: «С кем разговариваю?» Я ни слова в ответ не могу выдавить. «Это жена капитан-лейтенанта такого-то?» — «Да». — «С вами говорит капитан 3 ранга такой-то…» Каждое слово как вечность. Чувствую, упаду, не дослушаю. Уж лучше бы сразу убил. «Ваш муж… — и дальше — имя, отчество, фамилия, — жив».