Страница 8 из 82
А потом снова арест, ссылка в деревню. И еще арест, и еще. Сколько их было всего? Кажется, четырнадцать...
В спальне послышались голоса детей. Быстро и весело говорила Юленька. Надо идти к ним, а то начнут шуметь, разбудят отца.
Осторожно поправила подушку Михаила. Когда теперь снова увидит его? И увидит ли вообще? Вооруженное восстание - это самый серьезный шаг. Середины не будет: или все, или ничего!
Подавив вздох, она встала и направилась к двери, за которой смеялись дети.
6
Иван Евсеевич Евсеев возвращался к себе на Франко-Русский завод. И авроровцы направлялись туда же - их крейсер после капитального ремонта стоял у заводской стенки.
Длинный сутуловатый Федя Демидочкин засыпал на ходу после бессонной ночи. Товарищи подталкивали его - не упади! Сосредоточенно шагал широкоплечий неразговорчивый богатырь - машинист Григорий Орехов, надежный помощник Евсеева.
Иван Евсеевич подшучивал над ними:
- Эх вы, иваси-караси, одну ночь не поспали, а уж носами клюете. А вот нам, когда с японцами схлестнулись, трое суток, безусловно, глаз сомкнуть не пришлось. И ничего, выдержали.
- Ты кем служил-то? - оживился Федор.
- Гальванером на крейсере. Порядки в ту пору, до японской войны, жестокие были. Вы царской каторжной службы хлебнули, а тогда - хуже каторги. Чуть что - боцман цепочкой от дудки по казенному месту. А то и кулаком в зубы. Месяцами на рейде стояли, суши не видели.
- Расскажи ему, как в госпиталь попал, - посоветовал Орехов.
- И вспоминать неохота!
- Нет, расскажи: молодому полезно послушать для полного понимания.
- Ну, если для полного, - усмехнулся Иван Евсеевич. - Я в ту пору тоже, безусловно, не старше Федора был. Утром как-то поднялся до побудки по своей надобности. Одеваться не стал. Решил, что и так добегу, начальство не заметит, - кому охота шастать по палубе в такую рань? И как раз налетел на вахтенного офицера - чуть головой не двинул в живот. Вытянулся перед ним, безусловно, в ботинках на босу ногу. «Т-э-э-кс, - проскрипел лейтенант. - Ты это в каком виде, свиное рыло? Ты что же это на военном корабле кабак разводишь?» - «Виноват, ваше благородие!»
Иван Евсеевич передохнул немного и продолжал:
- Вахтенный офицер этот, с длинной немецкой фамилией, до сих пор у меня перед глазами. Такой придира и зануда, что матросы мало только не плакали от него. А в тот раз он, видно, не выспался или поднялся с левой ноги. Долго читал мне нотацию, потом вызвал боцмана и велел дать работу потяжелей - драить ржавчину на якорной цепи... Было это в декабре, уже выпал снег, и морозы по ночам прихватывали порядочные. А меня так и погнали на полубак в белье. Правда, сжалился боцман, дал вместе с железной щеткой брезентовые рукавицы и старую шинель, чтобы хоть малость прикрыться... Ну, работал я, безусловно, как зверь: не до отдыха - чуть остановишься, сразу мороз прохватывает. Наконец из сил выбился, решил присесть в затишье на минутку. И надо же так случиться - как раз в это время вахтенный офицер явился. Увидел, что я сижу, побелел от злости, ткнул пальцем в крайнее звено якорь-цепи: «Это что такое?»
- «Контрфорс, ваше благородие!» - «Нет, свиное рыло, это ржавчина, ты сам видишь, а врешь! Два часа бездельничал, негодяй!..» Щеки у него стали сизыми, глаза навыкате. Глотнул воздуха полную грудь, будто команду рявкнуть хотел, а произнес шепотом, еле слышно: «На колени! Вылизывай!» - «Мороз ведь!» - «Лижи, говорю!» - закричал лейтенант и ударил меня сапогом... Совсем он озверел в ту секунду, за револьвер схватился. Ну, закрыл я глаза и ткнулся губами в металл, к которому и голыми руками не прикоснуться. Иней на нем... Язык будто пламенем обожгло. Рванулся назад, остались на ржавчине клочки кожи. Месяца три потом говорить не мог. В госпитале лежал, молчал, а сам все одну думу думал: где справедливость?
- Лейтенанта того не видел больше?
- Нет. Перевели его с повышением куда-то. А ненависть, безусловно, на всю жизнь осталась. Товарищи, которые постарше да поумней были, на многое мне глаза открыли, особенно пока в ревельском экипаже отправки во Францию ждали.
- Во Францию? - удивился Федор.
- Там в Тулоне крейсер «Баян» строился, на него команду собирали. В девятьсот третьем году. Туда мы налегке уезжали, а оттуда два тюка подпольной литературы доставили. Вот в ту пору я и с Михаилом Ивановичем познакомился.
- Это с Калининым? Который ночью к нам приходил?
- С ним самым.
- То-то я гляжу, беседуете словно брательники.
- Безусловно, - усмехнулся Иван Евсеевич. - Братья по партии. Давно уж в большевиках состоим. Я как с флота на завод перешел, так сразу в партию записался. А Михаил Иванович и того раньше.
Они приближались к Дворцовому мосту.
- На коробку, братишки? - окликнул их. моряк, лихо спрыгнувший с подножки трамвая.
- Домой, - неохотно ответил Орехов.
- Колька-колосник? - обрадовался Демидочкин. - Откуда тебя выкинуло?
- У Зойки отлеживался. А вы где дрозда давали?
Федор хотел ответить, но осекся под сердитым взглядом Орехова. Пробормотал неопределенно:
- Так, по службе...
- Ну, я за вами в кильватер!
Этот матрос-кочегар служил на номерном тральщике, который с самой весны стоял возле «Авроры», частенько бывал на крейсере и примелькался, как свой. Фамилии его никто не знал, зато прозвище «колосник» неотделимо пристало к нему.
Клеши у Кольки шире ботинок, бушлат подогнан по фигуре, бескозырка без каркаса, смята в блин по высшему балтийскому шику и сдвинута на затылок. Вооружен - больше некуда. Винтовка - это само собой. Пулеметная лента переброшена через плечо и дважды обернута вместо пояса. Две гранаты. Из-под бушлата высовывается деревянная коробка маузера.
Федор Демидочкин взирал на столь грозного вояку с некоторым почтением. Григорий Орехов насмешливо поглядывал сверху вниз. Спросил:
- У вас все еще эсеры верх держат?
- Нет. Этих мы скинули, - ответил Колька. - Теперь анархистов в комитет выбрали.
- А чем они лучше? - поинтересовался Иван Евсеевич.
- По мне один черт, хоть те, хоть другие, была б только жизнь веселая.
- Чтобы выпить да закусить? - прищурился Евсеев.
- Этого нам мало. Душе простор нужен; Какая партия больше воли обещает, за ту и стоим.
- Сам-то ты в какой?
- А ни в какой. Балтийский моряк - и точка!
Они миновали проходную завода, повернули вправо, где виднелась стальная громадина крейсера. Колька-колосник зашагал к тральщику.
- Ох и отосплюсь нынче! - зевнул Федор. - А ты-то где спать будешь, в цеху, что ли? - спросил он Ивана Евсеевича.
- Я ночью вздремнул часа два.
- Сидя-то? Что это за отдых?
- Пойдем с нами, - предложил Орехов. - И место, и харч найдем.
- Спасибо, но не могу, безусловно. Мне сейчас в отряде Красной гвардии занятия проводить. Время не терпит!
Глава вторая
1
Сырой ветер освежал щеки, проникал под пальто. Михаил Иванович стоял на крыльце Смольного, поджидая товарищей, с которыми собрался ехать на заседание Петроградской городской думы. Было многолюдно и шумно. Матросы, дежурившие возле пулеметов, громко смеялись, толкали друг друга, чтобы согреться. Гудели моторы броневиков, механик осматривал машины и нещадно ругал своего помощника. Прошел рабочий отряд. Красногвардейцы, непривычные к строю, шагали сосредоточенно, стараясь попасть в ногу. С отчаянными криками носились над куполами собора галки.
Так было и утром, когда Михаил Иванович приехал в Смольный, так было и два часа назад, когда он выходил на улицу, чтобы проводить Евсеича, посланного встретить моряков, прибывших из Гельсингфорса. Ничего вроде бы не изменилось. То же серое, холодное небо, те же матросы возле пулеметов, птичий грай и треск моторов. Тот же поток шинелей, пальто, бушлатов, непрерывно втекавший и вытекавший из Смольного. Никаких внешних перемен.