Страница 19 из 82
- Не успеем, Михаил Иванович.
- Нажать надо. Людей добавим. Ответственными за выдачу денег будут гласные думы. И кассирами тоже. Потребуем, чтобы из районов прислали опытных товарищей. Ко мне завтра один землемер придет, честный человек, за дело душой болеет. Его используем. Сами ищите таких. А сейчас - собрания, и чтобы сразу же сорок человек приступили к работе...
Выйдя на улицу, Михаил Иванович поискал глазами давешнего оратора в фуражке с большим козырьком. Его не было. Потом в пролетке, возвращаясь в думу, и у себя в кабинете Калинин еще несколько раз пытался вспомнить, где видел этого человека. Но ничего не получалось. Даже настроение испортилось. А может, просто утомился, да и простыл. Надо пораньше вернуться домой, выпить чаю с малиной, поспать хотя бы немного.
Садясь в кресло, он едва не охнул - так кольнуло в пояснице. И сразу, словно освещенная вспышкой, всплыла в памяти физиономия: молодая, нагловато-самодовольная, с неприятным оскалом крепких зубов - страшная физиономия ослепленного яростью человека...
Да, это действительно было страшно. Заключенных принялись истязать вечером. Крики избиваемых слышны были через массивные кирпичные стены. Во всех камерах наступило гробовое молчание. Потом тюрьма загрохотала. Заключенные колотили в двери кулаками, табуретками, чем попало.
Разъяренные, пьяные надзиратели врывались в камеры политических, сбивали людей с ног, топтали сапогами. Началось это с пятого этажа. Многие товарищи умерли потом от побоев. Калинин же был на нижнем этаже и, как выяснилось впоследствии, оказался сорок первым по счету. Палачи уже устали. Восемь надзирателей и начальник тюрьмы, запально дыша, пинали его ногами. Особенно старался тот, в надвинутой на глаза фуражке. Бил расчетливо, угадывая кованым каблуком под ребро, и повторял, будто всхрапывал: «Еще тебе! Еще получи!»
Михаил Иванович пытался сопротивляться, но скоро потерял сознание. А когда очнулся, на нем была смирительная рубашка. Очень хотелось пить, однако ему долго, до самого полудня, не давали воды. Некому было принести, надзиратели отдыхали.
Неделю Калинин лежал пластом. Все тело было синим. Но молодость и крепкий организм помогли ему подняться на ноги.
Михаил Иванович вздохнул: это одно из самых мрачных воспоминаний в его жизни. И как он сразу не распознал сегодняшнего провокатора! В тюрьме все знали его характерный жест: рывком - козырек на глаза.
Когда в кабинет зашел Иван Евсеевич, Калинин спросил:
- Ты ведь в «Крестах» сидел?
- Безусловно. Два раза.
- Был там молодой надзиратель, вот таким образом фуражку двигал...
- Чикин, что ли?
- Он самый! - воскликнул Михаил Иванович. - Чикин! Этот стервец чаще других кулаки в ход пускал!
- Его даже ликвидировать сговаривались наши боевики. Да не вышло, исчез куда-то. В сыщики вроде перевели.
- Нынче он в Минском переулке подбивал людей склады грабить.
- Вот оно что! Без работы остался тюремщик, пособие требуется!
- Думаю, он не бедствует. Для таких хозяева всегда найдутся. Ты завтра сходи в Минский переулок, может, он опять выплывет.
5
Ленька Чикин любил действовать наверняка. Не выгорело с грабежом складов - ну и черт с ними. Дело было верное, он уже и людей надежных подготовил, и двух извозчиков. Огрузился бы жратвой и товарами. Но - сорвалось, и теперь не резон соваться в то же место, в ту же толпу.
Никого из больших начальников в Минском переулке у дома номер два Чикин не видел, однако сразу почувствовал чью-то твердую руку. Собрания, выборы канцеляристов, матрос-часовой у двери: тут уж не будешь воду мутить, надо убираться, пока не намозолил глаза.
Новая власть заметно набирала силу, и Леньке Чикину все труднее становилось добывать средства для той веселой жизни, к которой привык за последний год. Раньше, когда был филером, мотался по кабакам и гостиницам, он завидовал толстосумам. Одного такого, вдрызг пьяного, придавил в туалете, вынул бумажник и смылся. Леньку заподозрили, отстранили от службы. Но тут как раз началась Февральская революция, царя скидывали - не до мелочей было. К тому же сыскное отделение народ разгромил, сотрудники разбежались, бумаги сгорели. Ну и концы в воду. Обрел Чикин полную волю и выбрал себе занятие по душе. Остались у него дружки в кабаках, притонах и ресторанах, было с кем дельце обделывать. А поскольку обстановка требовала от каждого гражданина определить свою партийность, Чикин объявил себя убежденным анархистом. Не признавал он никакой власти, верил только в свой кулак, в собственную изворотливость.
Сейчас, когда большевики начали наводить в городе порядок и все чаще топали по ночным улицам патрули, нужно было обзавестись надежным «фасадом». Самыми революционными и самыми отчаянными считались теперь в Питере моряки. Вот и подыскивал себе Чикин «братишку» в клешах. Подходящего матроса он встретил на Лиговке в трактире одного старика, бежавшего из Варшавы от немцев вместе с женой и дочкой Зойкой. Сперва-то Чикин Зойку приглядел и оценил все ее достоинства. Но как только к ней зачастил клешник с баками, сразу отступился. Денег матросу требовалось много, Чикин охотно давал взаймы, строя планы на будущее. Колька-колосник вполне подходил ему для «работы». Риска не боится, наглости не занимать, на язык остер. Город знает. И по духу вроде бы свой брат-анархист.
У входа в трактир тускло горел фонарь. Чикин рывком распахнул дверь, в нос ударило запахом жареного лука. В полукруглом зальце сидело человек десять. Спорили двое пьяных. Не обращая на них внимания, Ленька прошел за стойку в «чистые комнаты», где жила Зойка вместе со своей дородной седой матерью.
Матрос Колька был, конечно, тут, играл со старухой в карты, а Зойка собирала на стол. И так хороша была эта чертовка, что Чикин забыл на минуту про дело, любуясь ею. Однако пересилил себя, сказал строго:
- Мир честной компании! Топай, Зойка, с матерью на пять минут, помоги отцу пьяных выставить.
Женщины знали: когда Ленька говорит таким тоном, лучше не возражать.
Чикин сел напротив матроса. Пристально посмотрел ему в глаза:
- Рассчитываться пора.
- Червонцев нет.
- Отработаешь.
- Это еще как? - насторожился матрос. - Дрова пилить не по нашей части. Времени нет, вот эту милку няньчу, - демонстративно взял он стоявшую возле шкафа винтовку.
- Пригодится твоя милаха. В полночь одного буржуя щупать пойдем. Постоишь в подъезде караульным. И чтобы красная повязка на рукаве была, понял?
- Сколько платишь?
- Если удача, половину долга сниму.
- И на руки, на пропой.
- Там видно будет.
- Говори точно, - потребовал Колька.
- Ладно, гульнем потом в мою голову. А сейчас пожрать не мешает.
Они поужинали вчетвером, не спеша и с разговором, почти по-семейному. Зойкина мать, вытирая руки о волосы, скрипуче жаловалась, что спекулянты придерживают продукты до весны, когда станет совсем голодно, когда люди золотом за пшено платить будут. Крупинка за крупинку. А ее муж был и останется дураком, потому что расходует запасы, кормит в своем вонючем кабаке всякую пьянь.
Ленька посмеивался: уж он-то знал кое-что о доходах этой семейки.
Часов в десять к дому подкатила черная пролетка на дутых шинах, с крытым верхом. Чикин тщательно проверил старый револьвер системы «Смит и Вессон», какими при царе вооружали тюремных надзирателей, сунул эту «машинку» за пазуху. Скептически посмотрел на Кольку, надевавшего бушлат, посоветовал натянуть фуфайку, а вместо ботинок - сапоги с портянками. Поехали не таясь. Возле Московского вокзала из какой-то подворотни вышли двое, прыгнули в пролетку к Чикину. Колька-колосник остался на козлах вместе с кучером. Поеживался, сжимая холодную винтовку.
Ветер гнал вдоль улицы мелкий сухой снег. Было пустынно и тихо. Окна повсюду темны. Один-единственный прохожий перебежал улицу и исчез под аркой.
Впереди несколько раз сухо лопнули в морозном воздухе выстрелы. Ленька Чикин высунулся, недовольно покрутил головой, велел ехать другой дорогой.