Страница 113 из 114
Когда он ушел, Геральт и Эсси долго стояли, взявшись за руки и опершись о корявую вербу, наклонившуюся над глубью. Потом ведьмак говорил, говорил тихо и долго, а глаза Глазка были полны слез.
А потом, о боги, они сделали это. Он и она.
И все было прекрасно.
На следующий день они устроили себе нечто вроде торжественного ужина. В попавшейся на пути деревеньке Эсси и Геральт купили освежеванного ягненка. Пока торговались, Лютик стащил немного чеснока, лука и моркови из огорода за домом. Отъезжая, они еще стянули котелок с забора за кузней. Котелок был слегка дыряв, но ведьмак заделал дыру Знаком Игни.
Ужин имел место на поляне, в глубине леса. Костер весело потрескивал, котелок побулькивал. Геральт заботливо помешивал в нем палочкой, изготовленной из ошкуренной макушки елочки. Лютик чистил лук и тер морковь. Глазок, которая понятия не имела о готовке, развлекала их игрой на лютне и скабрезными куплетами.
Это был прощальный ужин, потому что утром им предстояло расстаться. Утром каждый должен был отправиться своим путем на поиски чего–то такого, что у них, вообще–то, уже было. Но не знали они, что уже обладают этим, даже не догадывались. Не догадывались, куда приведут их дороги, по которым завтра им предстояло отправиться. Каждому в отдельности.
Когда они наелись, напились подаренного Дроухардом пива, посплетничали и посмеялись, Лютик и Эсси устроили певческое соревнование. Геральт, заложив руки под голову, лежал на подстилке из сосновых лап и думал, что никогда не слышал таких прекрасных голосов и таких прекрасных баллад. Думал о Йеннифэр. Думал и об Эсси. И было у него предчувствие, что… Под конец Глазок на пару с Лютиком исполнили известный дуэт Цинтии и Вертверна, прелестную песню о любви, начинающуюся словами: «Немало слез я пролила…» Геральту казалось, что даже деревья наклонились, слушая их.
Потом Глазок, пахнущая вербеной, легла рядом с ним, втиснулась ему под руку, положила голову на грудь, вздохнула два раза и спокойно уснула. Ведьмак уснул гораздо, гораздо позже.
Лютик, глядя на угасающий костер, еще долго сидел один, тихо потренькивая на лютне.
Все началось с нескольких тактов, из которых сложилась красивая, спокойная мелодия. Стихи, соответствующие мелодии, рождались одновременно с нею. Слова вплетались в музыку, застывали в ней, как мушки в прозрачно–золотистых кусочках янтаря.
Баллада рассказывала о неком ведьмаке и некой поэтессе. О том, как ведьмак и поэтесса встретились на берегу моря, под крики чаек, как полюбили друг друга с первого взгляда. О том, как прекрасна и сильна была их любовь. О том, как ничто, даже смерть, не в состоянии было уничтожить эту любовь и разлучить их.
Лютик знал — мало кто поверит в историю, рассказанную балладой, но не грустил об этом. Он знал, что баллады пишут не для того, чтобы им верили. Их пишут для того, чтобы волновать сердца.
Спустя несколько лет Лютик мог бы изменить содержание баллады, написать, как все было на самом деле. Но не сделал этого. Ведь истинная история не взволновала бы никого. Кому хочется слушать о том, что ведьмак и Глазок расстались и больше уже никогда не встретились? О том, что четыре года спустя Глазок умерла от оспы во время бушевавшей в Вызиме эпидемии? О том, как он, Лютик, пронес ее на руках между сжигаемыми на кострах трупами и похоронил далеко от города, в лесу, одинокую и спокойную, а вместе с ней, как она и просила, две вещи — ее лютню и ее голубую жемчужину. Жемчужину, с которой она не расставалась никогда.
Нет, Лютик оставил первоначальную версию баллады. Но все равно так и не спел ее. Никогда. Нигде. Никому.
Утром, еще в темноте, к бивуаку подкрался голодный и злющий оборотень, но, увидев, что это Лютик, послушал немного и ушел.
Меч Предназначения
На первый труп он наткнулся около полудня.
Вид убитых редко волновал ведьмака, гораздо чаще ему доводилось глядеть на останки совершенно равнодушно. На этот раз равнодушен он не был.
Пареньку было лет пятнадцать. Он лежал навзничь, широко раскинув ноги, на губах застыло что–то вроде гримасы изумления. Несмотря на это, Геральт знал, что мальчик погиб сразу, не страдал и, скорее всего, даже не знал, что умирает. Стрела попала в глаз, глубоко засев в затылочной кости. Стрела была снабжена полосатыми, покрашенными желтым, маховыми перьями фазанихи, которые торчали над метелками трав.
Геральт осмотрелся и легко нашел то, что искал: вторую стрелу, двойника первой, вонзившуюся в ствол сосны всего в шести шагах позади. Он знал, что произошло. Мальчик не понял предупреждения, услышал свист и удар стрелы о ствол, удивился и побежал не в ту сторону, куда указывала стрела, велевшая остановиться и немедленно убираться из леса. Шипящий, ядовитый и оперенный свист, короткий звон наконечника, врезающегося в дерево. Ни шагу дальше, человек, говорил этот свист и этот удар. Прочь, человек, немедленно убирайся из Брокилона. Ты завоевал весь мир, человек, тебя везде полным–полно, ты всюду приносишь с собой то, что именуешь современностью, эрой изменений, что называешь прогрессом. Но нам здесь не нужен ни ты, ни твой прогресс. Нам не нужны перемены, которые ты несешь. Нам не нужно все то, что ты приносишь. Свист и удар. Прочь из Брокилона!
«Прочь из Брокилона, человек, — подумал Геральт. — Не имеет значения, что тебе лишь пятнадцать и ты продираешься сквозь лес, ошалев от страха, не в состоянии отыскать дороги домой. Не имеет значения, что тебе уже семьдесят и надо идти за хворостом, иначе тебя за ненадобностью выгонят из халупы, не дадут есть. Не имеет значения, что тебе всего–то шесть лет и тебя приманили цветы, голубеющие на залитой солнцем поляне. Прочь из Брокилона! Свист и удар!»
«Раньше, — еще подумал Геральт, — прежде чем убить, предупреждали дважды. Даже трижды».
«Раньше, — подумал он, трогаясь в путь. — Раньше. Ну что ж, прогресс».
Лес, казалось, не заслуживал дурной славы, которой пользовался теперь. Правда, он был чудовищно диким и труднопроходимым, но это была обычная путаница дебрей, в которых каждый просвет, каждое солнечное пятно, пробившееся сквозь кроны, и усеянные листьями ветви больших деревьев немедленно использовались десятками молодых берез, ольх и грабов, ежевикой, можжевельником и папоротником, покрывающим густыми побегами хрустящий ковер из праха, сухих веток и поросших мхом гниющих стволов самых старых деревьев, тех, что проиграли в борьбе, тех, которые дотянули до конца дней своих. Но чаща не молчала тяжелым, зловещим молчанием, которое, казалось бы, больше соответствовало этому месту. Нет, Брокилон жил. Бренчали насекомые, шуршали под ногами ящерки, бегали радужные жуки–бегунки, тысячи пауков дергали блестящие от капель паутинки, дятлы разделывали стволы резкими очередями ударов, верещали сойки.
Брокилон жил.
Но ведьмак не дал себя обмануть. Он знал, где находится. Помнил о мальчике со стрелой в глазу. Во мхе и игольнике замечал белые кости, по которым бегали красные муравьи.
Он шел дальше, осторожно, но быстро. Следы были свежие. Он рассчитывал на то, что успеет, сумеет задержать и вернуть людей, идущих впереди. Он льстил себя надеждой, что еще не поздно.
Но было уже поздно.
Второй труп он бы пропустил, если б не солнечный блик на клинке короткого меча, который убитый сжимал в руке. Это был взрослый мужчина. Его простая одежда привычного коричневого цвета говорила о низком происхождении. Одежда, если не считать пятен крови вокруг двух вонзившихся в грудь наконечников стрел, была чистой и новой, значит, это не слуга.
Геральт осмотрелся и увидел труп третьего человека, одетого в кожаную куртку и короткий зеленый плащ. Земля вокруг ног убитого была раскидана, мох и игольник разрыты до песка. Было ясно — этот человек умирал долго.
Геральт услышал стон.
Он быстро раздвинул кусты можжевельника, увидел замаскированную глубокую яму, оставшуюся от вывороченных корней сосны. В яме, на открытых корнях, лежал крупный мужчина с черными вьющимися волосами и такой же бородой, контрастирующими с бледной, прямо–таки трупной белизной лица. Светлый кафтан из оленьей кожи был красным от крови.