Страница 19 из 82
Другой мессия европейского постмодернизма — швед Рой Андерсон — пошел по стопам Годара, показав современный город как средоточие хаоса и абсурда («Песни со второго этажа» — Songs from the Second Floor). Словно под влиянием какого-то загадочного катаклизма жизнь отдельных героев и всего городского социума теряет всякое подобие логики и порядка. На улицах в бесконечных пробках сигналят автомобили, тянутся шествия бичующих друг друга мазохистов; в огромный пустынный зал аэропорта, словно по команде, устремляются фаланги беженцев с загруженными скарбом тележками. В другом эпизоде сотни людей, словно всходы в поле, поднимаются с поверхности захламленного пустыря городской свалки…
А что же наш, российский кинематограф? В Роттердаме ему тоже нашлось место. В основной программе можно было посмотреть фильм не очень известного режиссера Андрея Некрасова «Любовь и другие кошмары». У этой картины есть очевидная привязка к фантастике — ее герой, русский «яппи», петербуржец Алекс, изобретает способ фиксирования сновидений с помощью компьютера. Иронично комментируя причудливую вязь экранных образов (где здесь явь, где сон — понять довольно трудно), Алекс появляется в кадре лишь однажды: когда его спину находит пуля эксцентричной женщины-киллера по имени Любовь. Фильм представляет собой довольно странный симбиоз «философского кино» Тарковского с постперестроечной «чернухой», но его фантасмагорические образы и авторские монологи не лишены смысла. Не «схватив за хвост» роттердамского тигра (впрочем, она и не участвовала в конкурсе, предназначенном только для режиссеров-дебютантов), «Любовь и другие кошмары» все же привлекла к себе внимание и без лишних промедлений перекочевала в программу кинофестиваля в Берлине.
Дмитрий КАРАВАЕВ
Проза
Стивен Бернс
Система срочных сообщений
Я провел лучшую часть дня в уединении своей скромной виртуальности и, одурев от восторга, очертя голову, раз за разом забрасывал удочку в ручей недалеко от Пуласки, где водилась чудесная форель.
Теперь же труба звала, долг неуклонно напоминал о себе, и мечтая еще немного постоять по пояс в быстрой ледяной воде, пусть и виртуальной, я распрямил свои довольно-таки сутулые плечи, пытаясь уговорить себя набраться мужества, чтобы ступить на вражескую территорию, а иначе говоря, изолятор для содержания нарушителей, являвшийся частью Центра общественной безопасности поселения Иден.
Пришлось несколько раз старательно напомнить себе, что я коп, точнее, констебль Дауна Джон Эндрюс. На ремне висит оружие, на груди красуется бляха. А самый опасный из тех троих, с которыми придется иметь дело, уже упрятан за решетку.
Но тот, кто нервировал меня почти так же сильно, как любой преступник, преспокойно гулял на свободе, что с точки зрения закона было вполне нормально, но вот в глубине души я…
И я в который раз строго приказал себе не поддаваться страху при виде своего собственного заместителя.
Как старший и единственный служитель закона лунаритного религиозного поселения Иден, я просто обязан выглядеть «подобающе».
Поэтому я набрал побольше воздуха в легкие и сделал все возможное, чтобы принять вид настоящего бравого копа, грозы уголовного мира. Потом толкнул выложенную кафелем дверь и вошел.
Но моего вдохновения хватило лишь на то, чтобы поставить ногу за порог и сделать шаг, после чего образ легендарного Уайэта Эрпа[12] навсегда со мной распрощался. Вынужден с сожалением признать, что я тут же поскользнулся и полетел на мокрый скользкий пол. Ничего не поделаешь, вестибулярный аппарат у меня не ахти, и я то и дело теряю равновесие, даже после года жизни в лунном притяжении. Пришлось проделать несколько судорожных мультяшных па неведомого современного танца, чтобы не сесть со всего размаха на копчик.
Но прежде чем я сумел обрести твердую почву под ногами, одна из моих рук, изображавших крыло ветряной мельницы, коснулась чего-то. Я рефлекторно ухватился за это «что-то», и в моей несчастной голове вновь прозвенел тревожный сигнал. Что бы это могло быть?
Мне удалось одновременно обрести равновесие и попытаться оценить природу этой упругой и удивительно податливой субстанции. Повернув голову, я увидел, что мягкий поручень странной формы оказался довольно пышной грудью моего заместителя, грозной и гороподобной мисс Джинни Олдейб.
Я с пристыженным лицом разжал пальцы. Сила моей реакции на случившееся оказалась такова, что я немедленно пустился во второй тур танца, конвульсивно дергаясь и извиваясь, совсем как в старых фильмах студии «Уорнер Бразерс».
Мисс Олдейб положила мне на плечо гигантскую розовую лапищу, одним рывком подняла с пола, поднесла к глазам мою беспомощно болтавшуюся фигурку и, прищурившись, стала пристально ее рассматривать. Мне показалось, что ее озадаченная круглая физиономия просто-таки светится злобной радостью.
Что поделаешь, ростом я не слишком удался, да и кости отовсюду выпирают. Даже несмотря на некоторую приобретенную с годами солидность, я все же больше похож на тощего подростка.
Самое печальное во всем этом, что если люди видят меня без мундира, то сразу навешивают ярлык «книжный червь», если же встречают в мундире, думают, что я спешу на маскарад. И хотя я справляюсь с задачами наравне с лучшими, перетащить что-то тяжелее коробки дискет с места на место для меня непосильный труд.
Зато женщина, державшая меня сейчас за шиворот, кроилась по совершенно иным лекалам. Как многие уроженцы Америки, я не пользуюсь метрической системой мер. Рост мисс Олдейб, по моим прикидкам, был, ну, может, на волосок поменьше семи футов, а нормальные весы вряд ли смогли бы выдержать ее тяжесть. Но, несмотря на это, жирной ее не назовешь: соблазнительность изгибов ее гигантской фигуры была понятна даже мне. Кожа отливала цветом темного шоколада, на голове высилась беспорядочная копна светящихся фиолетовых локонов. Макияж явно накладывался рукой человека, не обремененного привычными понятиями о моде. Вокруг шеи обмотано несколько фунтов дешевых бус, в мочке левого уха болтается красный пластмассовый чертенок, в мочке правого — белый безголовый ангел.
Грудь, которая спасла меня от падения, и ее равно впечатляющий двойник более или менее поддерживались серебристым нагрудником мешковатого комбинезона — весьма скромный туалет по сравнению с теми нарядами, что мне доводилось видеть. Пальцы унизаны кольцами, ногти на ногах выкрашены всеми цветами радуги в тон тем, что на руках (как вы поняли, она ходила босой).
В тускло-серой обстановке изолятора она сияла разнообразием оттенков и красок, как новенький цирковой фургон. И пахло от нее довольно забавной смесью роз и пива.
— Вы испачкали мой чудесный чистый пол, шериф, — сообщила она низким гортанным голосом с непонятным акцентом, казалось, менявшимся в зависимости от ее настроения.
Она приступила к работе всего две недели назад и в первый же день стала величать меня шерифом. Уже на третий я понял, что поправлять ее — дело безнадежное.
— Простите, — пробормотал я со всей возможной искренностью.
— И успели пощупать мою сиську, — добавила она, гладя этот жестоко опозоренный орган, словно успокаивая его.
— Досадная случайность, — с истовым раскаянием заверил я.
С моего наблюдательного пункта можно было легко заглянуть за чашечки нагрудника. Если бы я посмел, разумеется. Но вместо этого я так преданно пялился ей в лицо, что глаза заболели.
Она призадумалась, явно прикидывая, стоит ли мне верить.
— Что же, надеюсь, это было именно так, — заявила она наконец, гордо вскинув голову. — В конце концов, я все-таки леди, знаете ли!
— Знаю, мисс Олдейб, — заверил я, пытаясь пустить в ход самую обаятельную из своих улыбок, хотя при этом наверняка имел вид человека, у которого заело молнию на ширинке. — И очень милая леди. Нежная и всепрощающая.
12
Знаменитый судебный исполнитель в штате Канзас, гроза бандитов. (Здесь и далее прим. перев.)