Бриллиант в мешке

– Ну, ладно. Предположим, я позволю тебе выйти замуж. (Тут она немного улыбнулась, но смолчала.) И даже в Лондон уехать. И дам пару сот долларов на Кипр. (Спасибо, папаня, говорит.) И предположим, все мы согласимся уехать. Но все же скажи мне, на какие деньги ты будешь нас переселять? Хотя учти, лично я категорически против и не сдвинусь с места.

Она как сидела рядом на кровати, так и уткнула мне голову в грудь.

– Папа, – говорит мне прямо в пижаму и, слышу, со слезами, – я знаю, ты ко мне не так хорошо относишься и считаешь, что я гадюка неблагодарная. А мне не будет счастья, если я вас тут брошу. И Азам то же думает про своих. Мы не можем вас бросить.

Тут уж и я чуть слезку не пустил, спасибо, ей не видно. Глажу ее по голове и говорю:

– Да где же не отношусь, чего выдумываешь. А что мы с тобой цапаемся, не обращай внимания. Я тебе по молодости прощаю.

Она подняла голову, смахнула слезы и говорит:

– Правда? Я так рада.

– И я, – говорю, – рад.

– Я тебя обниму?

– Обними, – говорю.

Пообнимала она меня, а я ее снова по голове погладил, но обнимать не стал, слишком много на ней голизны. Потом отпустила и опять села напротив.

– Папа, – говорит (папаней звать перестала!), – ты себе не представляешь, как я его люблю! Ты не представляешь… – и даже кулаки стиснула.

– Ладно, – говорю, – ладно.

Меня от всего этого немного корежить начало.

– Нет, ты не представляешь, какой это человек! Он такой… такой… таких больше нет на свете!

– Ну ладно, ладно, – говорю, потому что ей в этот момент разумного слова не втолковать.

– И ты не должен отказываться, потому что мне счастье только с ним, а здесь никак нельзя, замучат, а там я сама замучаюсь за вас, какое же это будет счастье, и ты должен согласиться, и мама, потому что…

Мне стало совсем не по себе. Столько чувств, и это от дочери Галки, от которой кто бы мог ожидать. К тому же и притомился порядком, и травма разбаливается все сильней. Хотелось бы проявить деликатность, но она никак не принимает во внимание, что у меня все еще слабость, и дальше продолжает меня убеждать на ту же тему. Пришлось перебить:

– Галочка, принеси стакан воды, лекарство приму.

Она крикнула:

– Азам, пожалуйста, принеси отцу водички! – И начала было продолжать, но спохватилась наконец: – Ты не устал, папа?

– Есть немного, – отвечаю.

Азам принес воды, я проглотил перкосетину и говорю им:

– Все, друзья, на сегодня серьезные разговоры придется закончить. Я буду отдыхать. А ты, дочка, подумай, какой я тебе вопрос задал, что вы на эту тему думаете делать.

Галина поднялась с кровати, взяла своего Азама за руку и говорит:

– Сейчас уйдем. А на эту тему мы уже всё обдумали и знаем как. Азам всё выяснил и просчитал. Ты отдыхай, а мы попозже зайдем, и он тебе объяснит все детали.

– Какие детали, о чем ты говоришь?

– Ну, папа, понятно же о чем. О твоих камешках.

6

Так разволновался, что первый перкосет подействовал слабо. Даже боль мало смягчил, тем более нервы. Пришлось принять еще таблетку, только тогда создалось нужное настроение.

Я еще раньше описывал, какое это прекрасное лекарство, как оно поворачивает тебя лицом в положительную сторону. Правда, последнее время начинаю замечать, что действует слабее и приходится увеличивать дозу.

Действие перкосета такое, что неприятности отходят на задний план, а голова остается ясная, но мысли направлять не надо, о чем само думается, о том и думаешь. Организм сам знает, что ему нужно, и в данный момент не позволяет мне рассматривать волнующие меня темы. Лежу, прикрыл глаза и наблюдаю внутри себя, как постепенно сокращается боль.

Наглядно вижу, вот тлеет черно-красный очаг в бедре, иногда посылает языки в разные стороны, и малые очажки в шее и между лопатками, и вот они начинают бледнеть, слабеть, уменьшаться в размерах. Боль не то чтобы проходит, а как будто утекает куда-то в дальний конец длинного туннеля и уже почти не болит, а только нудит. Не проходит, сидит там, но на расстоянии кажется маленькой и нестрашной.

Меня боль вообще давно уже не пугает. Это моя старая не скажу приятельница, но близкая знакомая.

В принципе я считаю, что боль – это исключительно ценное изобретение природы, автоматом предупреждающее нас, что в организме что-то не в порядке. Как что нарушилось, подпортилось, малейшая угроза – палец чуть поцарапаешь, и уже больно. Сразу зажигается красный сигнал. Хотя, казалось бы, что такое царапина на пальце, большое дело, но живое устройство очень себя оберегает. А вдруг из царапины вытечет много драгоценной крови? А вдруг туда заражение какое-нибудь попадет? Так что к сигналам этим нужно прислушиваться. Да и поневоле прислушаешься, природа так устроила, что не прослушаешь, сквозь сон услышишь. Ничто так не привлекает внимания к собственному организму, как боль. Когда она есть, ничего другого вокруг словно и нету.

Но я эти предупреждения слушаю всю почти жизнь, и, по чести сказать, порядком надоело. Ну, предупредили раз, предупредили два, три, десять наконец, может, хватит уже? Уже знаю, усвоил, что есть серьезный непорядок, и знаю какой, полностью отдаю себе отчет. Что толку предупреждать, когда починить нельзя, ни сам организм не может, ни снаружи никто? Но автомат, он и есть автомат, резонов не понимает, надо не надо – шлет сигналы. Чем сам же себе наносит большой вред, поскольку боль для организма это яд.

Смолоду я эти сигналы очень тяжело переносил. Такие боли иногда бывали, что думал – как же я с этим жизнь проживу? Мне же еще жить и жить, я не вынесу. И вот, пожалуйста, благополучно подхожу к половине века. А говорят, к боли нельзя привыкнуть. Еще как можно! Если бы у меня в молодом возрасте так болело, как я теперь каждое утро просыпаюсь, я бы в панику пришел. И приходил, хотя тогда совсем не каждое утро бывало. А теперь принимаю в порядке вещей и просто делаю зарядку. Поэтому и новую боль от травмы принял относительно спокойно, и если и переживал вначале, то больше от тревоги, какой у меня будет прогноз. А когда понял, что прогноз нормальный, то теперь отношусь без суеты, тем более у меня есть перкосет.

Прежде, когда там жил, хороших средств от боли не было, а только такие, которые разрушают пищеварительный тракт, но я терпел и избегал по возможности, благодаря чему пищеварение сохранил.

У боли, вообще у болезни есть еще одно положительное качество. Я имею в виду хроническую боль и болезнь, а не такую, которая внезапно и остро. И конечно, не такую, которая приводит к трагическому концу, а как у меня.

Такая болезнь, как у меня, дает человеку совсем другой взгляд на жизнь. Во-первых, лучше других осознаешь, что все там будем, и больше ценишь, пока здесь. Меня в здешней больнице, еще вначале, врач-психолог все расспрашивал, как я страдаю и нет ли у меня суицидных мыслей, все порывался мне объяснить, что это не надо, и почему, и как с этим бороться.

А мне просто смешно было слушать. Я бы сам мог ему сделать терапию на этот счет. Я за жизнь держусь очень крепко и считаю, что это хоть и подпорченный, но исключительно ценный подарок, который один раз случайно дали, но больше не проси. И выбросить его по своей воле мне никогда и в голову не придет. А боль – ну, что же, это и есть конкретная плата за подарок, вернее будет назвать, полуподарок, так уж совсем даром нигде не дают, ни в какой самой сниженной распродаже.

И во-вторых, хотя возможности твои ограничены по сравнению со здоровыми, но при этом удовольствия от всякой ерунды, какую здоровый принимает как должное и даже недоволен, получаешь гораздо больше.

Верно, что, когда боль есть, ничего другого вокруг словно и нету, но когда она проходит! Да хоть одно то, что временно прошла, уже радость. Мне кажется, от боли, то есть когда ее нет, и всякое удовольствие гораздо острее. А кто совсем не знает боли, тот и удовольствия от жизни получает меньше, но таких людей на свете практически нет.