Страница 34 из 74
А по больницам сколько их! Половина врачей только тем и заняты, что пожилые полутрупы оживляют, сколько трудов, расходов, а кому это надо?
Ясное дело, я и сам в эту категорию попаду, если доживу, и такой же буду, и так же уважения ни за что буду ждать, и жить-жить захочу. Но пока не попал, хоть посмеюсь.
33
Вот и со мной в палате один «пожилой» дедок лежал. Лет, наверно, семьдесят, но только не из слабых и добрых. С ним мне как раз не до смеху пришлось.
Я хотя и сплю наркотическим сном, но иногда выплываю отчасти, а ни пошевелиться, ни сказать ничего не могу. В какой-то момент слышу, Татьяна стоит между кроватями и разговаривает с дедом, мне, говорит, пора на дежурство, вот я ему, мне то есть, записку тут на тумбочке оставила.
А рамку нашла? – спрашиваю, но она меня не слышит. Напрягаюсь и спрашиваю опять, а она говорит деду: я попозже забегу, пусть, мол, спит, сон ему теперь лучшее лекарство, ногу мне поправила и ушла. Хотел крикнуть ей вслед, но тут же провалился обратно.
А проснулся от боли. Головой слегка поворочал, сообразил, где и почему нахожусь. Вечер уже, электричество горит, а мне тем временем капельницу отключили, экономят лекарство. Боль не так чтоб терпеть нельзя, но надоело уже. Я человек предусмотрительный, когда мы с Ириской в «эмарай» ехали, я у нее выпросил таблеточку, отличное такое лекарство, называется перкосет, не хуже морфия. Должна у меня под подушкой в бумажке лежать, начинаю шарить, но трудно, не поворачиваясь.
И тут дедуля вступает.
– Что, – говорит, – прочухался? А жена твоя приходила и опять ушла.
Я сразу вспомнил про записку, стал руку к тумбочке тянуть. И не дотянусь никак, а подвинуться поближе не могу, нога лежит тумба тумбой и мозжит как неоперированная.
– Слушай, сосед, – говорю, – подай вон там записку, будь другом.
– А ты, – говорит, – позови сестру, позвони, вон у тебя справа на одеяле звонок.
Нащупал звонок, позвонил, заодно, думаю, и таблетку попрошу, а свою приберегу.
Никто не идет.
А мне не терпится записку прочесть, и боль возрастает.
– Ты что, – говорю соседу, – тоже встать не можешь?
– Почему не могу, – говорит, – надо будет, встану. А обслуживать тебя не обязан, такой же больной, как и ты, может, и похуже еще.
Я удивился такому хамскому разговору, но спорить не стал.
И все никто не идет. Позвонил еще раз и опять пытаюсь дотянуться до тумбочки. Но от этого такая боль резнула, что про все забыл и стал скорее под подушкой шарить. А дед взял костыль, что у него рядом стоял, и давай им записку ко мне толкать. Ну, и столкнул, и она полетела на пол. Он ругнулся и слез с кровати, а сам на костыль опирается и за голову держится.
Поднял записку, бросил мне на грудь и говорит:
– Ну, чего охаешь? Чего корежишься? Что у тебя там под подушкой?
– Таблетка…
Сунул руку ко мне под подушку, ширкнул там и вытаскивает – перчатку хирургическую, узлом завязанную.
34
Потом уже, когда его выгнали, я про него все узнал.
У него была простенькая трещина в ноге, шел к клиенту и на переходе велосипед задел, пустяк, даже не оперировали, а так, наложили на всякий случай гипсовую повязку и хотели сразу выписать. Но он уперся, что ходить не может, жаловался на тошноту и головокружение, и в глазах, говорит, темнеет, сотрясение мозга, а я, говорит, еще работаю, и работа тонкая и связана со зрением, и все это для того, чтобы страховки как можно больше отхватить. Такая досада, у меня травма куда серьезнее, а компенсацию взять не с кого. Может, с городских властей, что музыкантов этих так безобразно распустили?
Держит перчатку за один палец и говорит:
– Здесь, что ли, твоя таблетка?
И тут же развязывать.
– Нет, – кричу, – это дай сюда, а там найди в бумажке, – и руку протягиваю.
Но он уже развязал и держит двумя пальцами мой красненький.
– Давай это сюда и достань таблетку, – рычу, – я терпеть больше не могу.
А на самом деле мог бы и потерпеть. Про пратиют надо было помнить, что нету его в этой стране, а особенно в больнице. Тут тебе не то что под подушку, а в душу с ногами влезут и не спросятся. Помнить надо было, чтo там лежит, и не давать кому попало под мою подушку лезть.
Он меня как не слышит, катает камушек в пальцах, уставился на него и говорит:
– Эт-то что такое?
– Брильянт, – говорю, – брильянт, не видишь, что ли? Дай сюда.
С Кармелой сработало, и сейчас, думаю, сработает. А он мне:
– Вижу, что брильянт! Да еще какой! У королевы английской такого брильянта нет!
Костыль бросил посреди палаты, про голову забыл, поскакал к своей тумбочке, повыкидывал из нее всякое барахло, вытащил чемоданчик, копается, бормочет что-то, а у самого руки дрожат, и вытаскивает прибор такой ювелирный, увеличительное стекло в трубочке, в глаз вставлять. Вставил в глаз, подскакал поближе к свету, вертит мой камушек, рассматривает и бормочет:
– Или тяжеловат… А? Нет, без весов не поймешь… Но даже если и цирконий… или все же… Нет, конечно, наверняка цирконий… не может быть… а все же, скорее всего… и без единого порока! эх, света мало…
Я ему криком уже кричу:
– Отдай сейчас же! Отдай мой талисман!
А он взвешивает его в руке и хихикает при этом, как ненормальный:
– Ничего себе талисман… Сейчас посмотрим, что за талисман…
Опять стал в своем чемоданчике копаться, вынул что-то и скачет от одного света к другому, ищет, где лучше видно. Я нажал на звонок изо всей силы, и тут же появляется мой врачишка вместе с сестрой.
– Чего, – говорит, – трезвонишь?
Я ответить не успел, он глянул, что в палате творится, костыль на полу, из тумбочки соседа все вывалено, а сам сосед метнулся было к кровати и застыл посреди палаты с этой своей штукой в глазу, стоит и смотрит, как пойманный. Да и есть пойманный, потому что доктор говорит ему:
– А ты что здесь делаешь? На тебя с самого утра оформлена выписка. Сестра, что это значит? Почему больной все еще здесь?
Сестра начала бекать-мекать, мол, жаловался очень, невропатолога просил, и покраснела даже, видно, как она моего доктора Сегева боится. И дедуля тоже заныл, как у него все болит, и ходить не может, и в глазах мухи летают.
– Ага, – говорит врач, – то-то ты по палате без костыля бегаешь. Давай-ка, собирайся быстро, подбери манатки, и марш домой. Твою кровать будут сейчас перестилать, следующий уже дожидается. Деньги есть на такси?
Эй, думаю, да его сейчас отсюда выпрут, и унесет он мой камушек как пить дать!
– Доктор! – говорю, – доктор, скажите ему…
Тут третий больной, который все время лежал тихо, подает голос:
– Это он с оперированным сражался, отнимал у него что-то.
– Да, он у меня мой талисман отнял! Скажите ему…
Засмеялся мой врачишка:
– Детский сад! Взял и отнял? Невезучий твой талисман. – И к деду: – Чего хулиганишь? Отдавай ему его игрушку!
А тот камушек мой в кулаке зажал и говорит:
– Игрушку? Да вы знаете, что это за игрушка?
Сегев рукой машет:
– Знаю, знаю, видел. Дай сюда.
Дед прямо взмолился:
– Только одну маленькую проверку сделать! Сейчас найду местечко весы поставить, взвешу, измерю, одна минута, и точно будем знать!
Вспылил мой врачишка. Воображаю, какой он бывает, если разозлится по-настоящему.
– Ты от меня на выписку какую справку просил? Чтоб со всеми твоими жалобами? Головокружение, тошнота, искры в глазах? Вот такая тебя внизу дожидается. А могу и новую написать, другую, хочешь? Нет? Тогда убирайся сию минуту.
И подставил ладонь. Дед разжал кулак, выронил камушек и говорит:
– Эх, не понимаете вы ничего. Спросите его хотя бы… Это же…
– Вон!
Вот это по-нашему. Это я понимаю, уважение к сединам.
Сестра уже белье с его кровати сдернула, стелит чистое. Куда дедуле деваться, стал собирать манатки.
А доктор Сегев подошел ко мне, камушек мне из рук в руки и говорит: