Страница 31 из 74
– Видишь, у тебя головка сустава чуть не напрочь отскочила. Если тебя не прооперировать, то и само со временем срастется, но ходить уж вряд ли будешь. А я сделаю, что ты у меня завтра встанешь.
Завтра! Ладно, надо же человеку похвастаться. А он дальше.
– Вот, – говорит, – я тебе вот этот штырь титановый вставляю, сейчас шурупами затяну, и порядок. – И прибавляет: – Пока на столе, давай, что еще починить?
Может, в него тоже штырь вставить?
И догадываюсь, что он на мой колокольчик там внизу показывает.
– Смотри, – говорит, – какой он у тебя скукоженный лежит.
Скукожишься тут!
– А я, – говорит, – вставлю титановый штырь, и будешь ты постоянно в боевой готовности.
Да серьезно так говорит, а сам что-то делает. Шутит, конечно, но мне даже в шутку страшно вспомнить, как я пацаном постоянно в боевой готовности ходил!
– Ладно, – говорю, – доктор, затягивайте быстрей свои шурупы, а то я уже что-то чувствовать начинаю.
– Врешь, – говорит, – ничего ты не чувствуешь.
И чем-то где-то там по мне постукал. Я звук услышал, а чувствовать действительно ничего не чувствую.
– Это я, – говорит, – уже по нему стучу. Видишь, какой твердый стал?
Инструменты бросил, зашивать оставил ассистенту.
Снимает перчатки, и слышу, он ногой раз-другой по полу шаркнул, что-то маленькое гоняет, потом поднял и говорит ассистенту:
– Это до каких пор в стерильном помещении будет валяться всякая дрянь?
Ассистент глянул и говорит:
– Наверно Таделы дочка уронила, уборщицы нашей эфиопской, она часто девчонку с собой на работу приводит.
Я все это равнодушно слушаю, от дури стал уже немного отходить и даже подташнивать начало. Лежу носом кверху, внизу и по бокам ничего не вижу. Сегев говорит злобно, совсем не похоже на моего веселого врачишку:
– Скажи ей, никаких детей в операционной! Этого только не хватало.
И бросает что-то на поднос с кровавыми операционными отходами. Об металл звонко стукнуло.
И как стукнуло, мне сразу в башку ударило. Я ведь как лежал в палате с бессознательно зажатым кулаком, так и в операционную поехал. А в кулаке он, мой Красненький. И все время так держал, кулак даже судорогой свело, я и не чувствовал. Но разжимаю – пусто!
– Доктор, – кричу и пытаюсь поднять голову, – доктор, что вы там нашли?
– Да ерунда, – говорит, – не беспокойся. Инфекции испугался? Не бойся, от тебя далеко. Стекляшка на полу валялась, бусина детская.
– Красная, блестящая?
– Красная, – отвечает, – блестящая.
Видно, в какой-то момент я все-таки разжал на секунду и не заметил.
– Это мое, – кричу, – отдайте мне!
– Да ты что? – говорит встревоженно. – Что с тобой, Михаэль? Тебе плохо? Все уже, конец, успокойся.
И на монитор смотрит. И говорит второму что-то про повышенную сердечную деятельность.
– Деятельность в порядке! – кричу. – Выньте и дайте мне! Это я уронил! Это мой… мой талисман!
Засмеялся и говорит:
– А, вон что? Так ты, значит, нам не доверяешь? Талисманом запасся? Доктор, расшивай его обратно!
Однако покопался, не побрезговал. Бусину не вижу, но вижу, что вынул, жидкостью какой-то полил и запихнул в резиновую стерильную перчатку. Перчатку завязал узлом и положил мне в руку.
– Держи, – говорит. – Пусть тебе твой талисман помогает выздоравливать.
А мне вообще показалось, что я уже выздоровел.
26
Но дудки.
Как в послеоперационную привезли, тут и затошнило сильней, и низ отмораживаться стал. А с ним и боль начала тихонечко просыпаться. Сперва нежная такая, слабая, терпеть можно, и я больше на тошноте сосредоточился.
Лежу в одиночестве, в послеоперационной тихо и пусто.
И вдруг через нее один врач пробежал, второй, на меня даже не глянули. За ними сестра бежит, хотел попросить что-нибудь, куда блевать, никакого внимания, и дверь оставила открытую. А за дверью слышу шум, и сквозь тошноту прорывается слово «теумим! теумим!» – «близнецы» на иврите.
Родилка, что ли, рядом? Ну, близнецы, значит, у кого-то родились. Тоже мне событие. Это что, причина операционного больного без всякой помощи бросать?
Такое чувство, что от шума в коридоре еще сильней тошнит. Я глаза закрыл и борюсь изо всех сил. А рвота уже к горлу подступает, хотя в желудке со вчерашнего дня пусто.
И тут слышу на фоне криков, кто-то меня тихо зовет:
– Мишенька!
Открыл глаза – Татьяна надо мной наклонилась. Ну и не удержался, меня прорвало. Прямо чуть ей не в физиономию. Называется, встретил.
Если б не она, мог бы и задохнуться без помощи – подняться-то, повернуться не в состоянии. А Таня привычная, голову мне моментально повернула, тряпку какую-то подсунула, и скоро прошло. Она тряпку убрала, рот и грудь мне вытерла, обняла меня за плечи и подушку подпихнула, чтоб я лежал повыше.
– Легче теперь? – спрашивает.
– Все в порядке, – бормочу. – Чего это так кричат?
– Там телевизор в коридоре, в Америке теракт, не обращай внимания. Лежи тихо, а то опять затошнит.
Мне в этот момент не до терактов было, тем более американских. Тошнота меньше, но боль разгорается с каждой минутой, а главное, Татьяна. Столько обдумывал, заготовил все слова, чтоб ей сказать, и такая некрасивая встреча. Но простит больному, а теперь надо все эти недоразумения между нами сразу ликвидировать.
– Какая ты, – говорю, – у меня, Танечка, интерес ная.
Усмехнулась, слава Богу, а то очень уж серьезная была.
– Чего ты такого интересного вдруг нашел.
– Очень интересная как женщина.
– А…
– И я тебе сейчас, под действием химического влияния, говорю откровенно, чего раньше не собрался: я тебя всегда очень высоко ценил!
Молчит, брови свела домиком и отводит глаза.
– Да, – говорю, – ценил. И… и… любил…
27
Конец света.
Нет, в прямом смысле конец света.
Чтобы Америку так разделали, это представить себе невозможно. Америку, которую все так обожают и мечтают в ней жить!
Хотя, где-то даже можно понять. Америка большая, но все же не резиновая, всем там жить никак нельзя, тем более так, как живут сами американцы. В результате у других развивается зависть и злоба. И возникает желание все порушить – мне не досталось, так не доставайся же никому. Я когда еще в Союзе жил, то в перестройку, бывало, фермы всякие жгли, кооперативы там, то есть, если у соседа что-то хорошее появилось, чего у меня нет, то не себе такое же сделать, а порушить, чтобы и у него не было. Я думал, что это тамошняя национальная черта такая. Но оказывается, это распространенная международная черта. Ну, вот и до Америки дело дошло.
Ужас, конечно, ужас и кошмар. Как в научно-фантастическом фильме. Подумать только, что в этих башнях-близнецах люди, может, на совещании каком-нибудь сидели, пили минеральную воду или чертиков рисовали, кому-нибудь, может, в туалет хотелось, а другой думал, как он после работы к посторонней жене сгоняет и что соврать своей. И вдруг прямо в помещение вмазывается террористический самолет – и бабах! Всему конец – люди летят в пропасть, а на них валятся все сто этажей бетона и стекла.
Да, людей, конечно, жалко. То есть не по-настоящему жалко, кто их знал и любил, тому по-настоящему, а мне не то что жалко, а дрожь пробирает.
Но сказать по правде? Есть где-то, не знаю как назвать, удовлетворение как бы. Очень уж эти американцы заносились со своим уровнем жизни и везде наводили свой диктат. Уровень жизни, конечно, завидный, но что они, лучше всех, что ли? Вот и получается, что я правильно сделал, что не выбрал Америку, хотя все отговаривали и советовали, что лучше и безопаснее. Но Таня была тогда в упрямом настроении и поставила на своем. И вот теперь и американцы понюхали, что такое теракт, теперь-то они поймут, как мы от терактов страдаем, а то мы им все время говорили, а они как бы не верили и нас же обвиняли.
А масштабы, а масштабы! У них от этих терактов враз столько народу погибло, сколько у нас и за все годы, наверно, не было. Но это, что называется, по Сеньке и шапка. В пропорциональном отношении. И даже, я бы сказал, меньше. Потому что сперва называли всякие цифры – двадцать тысяч, пятнадцать тысяч, двенадцать – здания-то огромные, и народу в них должно было быть видимо-невидимо. Но потом, когда окончательно подсчитали, получилось, вместе с Пентагоном, всего три тысячи с чем-то.