Бриллиант в мешке

Вот, не хотел я на нее злиться, жалел, что выругал. А как тут удержишься?

– Я тебя, Танюша, зачем посылал?

Молчит, раздевается. Не представляю, кто еще сегодня такие комбинации носит. И где она их берет, неужели из России привозят? И рубашки ночные, хоть бы купила себе какую теперешнюю, может, интереснее было бы с ней лежать.

– Зачем я тебя посылал, а? Свежим воздухом подышать?

Ложится осторожно, всегда следит, чтоб не задеть, не толкнуть, я-то лежу вкривь и вкось, то так, то этак, мне всегда неудобно лежать, ортопедическую кровать надо купить, да мало ли чего надо. Грохот внизу наконец-то затих, спать хочется – сил нет. Но нельзя же так оставить.

– Я к тебе обращаюсь, а ты не отвечаешь. Порядок, по-твоему?

Кладет руку мне на спину, как раз туда, где сегодня особенно болит, она всегда это знает не спрашивая, гладит, массирует, говорит тихонько:

– Давай, Мишенька, спать. Хозяина не было, а с официантами что говорить. Завтра схожу.

Я еще ругаюсь, но лень, а она гладит, гладит, незаметно и заснул.

И так каждую ночь. Музыку немного прикрутили, и расходиться стали чуть раньше, но про ножки железные понимать не желают, и заснуть раньше часу-полвторого все равно невозможно. Но ведь и утром подольше не поспишь! Где-то около восьми все начинается сначала. Эти официанты, может, и ночуют там, в ресторане. Сперва они моют свою площадку из шланга, и криком при этом общаются. Тут я еще пытаюсь дремать. И сразу тащат эти проклятые столы-стулья из помещения обратно на площадку, и все волоком. Тут уж я просыпаюсь, как от стрельбы. Чтобы днем поспать, под музыку и пение, вообще говорить нечего.

Я в полицию все-таки позвонил, пожаловался. Что, спрашивают, безобразие какое-нибудь, драки? Нет, говорю, но музыка очень громкая, и потом убирают с грохотом. Музыку, отвечают, до одиннадцати имеют право. Если позже будут, сообщи. А про столы-стулья, про крики сказали, ты с ними сам по-хорошему договорись. Сам понимаешь, центр, какая уж там тишина. Или, говорят, вставь двойные стекла.

Жизнь моя, до сих пор в общем-то очень благополучная, вся пошла наперекосяк. Тане легче, она за день намотается и спит, а мне сна нужно много, сон для меня одно из главных удовольствий, но при этом очень хрупкий, и не выспаться для меня – гибель.

Я ведь как до сих пор жил? Размеренно. Врачи и там всегда говорили, и здесь говорят, что ровное, спокойное настроение для меня главное лечение. Вот я себе смолоду все в жизни и распланировал. И более-менее все шло по плану, а что не шло – не обращал внимания, и все. Ответственности особой на себя брать не приходилось, опять-таки спасибо болезни, с инвалида какой спрос? Если только он ухитряется кое-как жить и функционировать, уже ахи и умиление – надо же, инвалид, а совсем как человек. Другие некоторые, вроде меня больные, оскорбляются, считают такой подход за унижение, а по мне, так очень удобно, для нервов очень хорошо.

Вот, например, дети. Сделать я их сумел, сына и дочку, а возиться с ними – никто от меня и не ждал, наоборот, только удивляются, как такой больной таких славных, здоровых деток сделал, честь ему и хвала, молодец, не подвел женщину, дал ей, что требуется. Не знают, что болезнь моя это дело ничуть не затрагивает, я и сейчас вполне могу, только в смысле позиции сильное неудобство, но моя приспосабливается.

Да взять хоть и это дело. Здоровому мужику при женщине всегда приходится быть в форме, головной болью не отговоришься, выполнять надо, а не выполнит – некоторые, говорят, очень страдают в смысле самолюбия. А с меня опять же – какой спрос? Как-то получилось, уже спасибо, моя, наоборот, всегда хвалит, говорит, ты у меня молодец.

Я и сам знаю, что молодец. Когда я еще ходил получше, и спина попрямее, у меня сколько раз были подружки, я это любил. Одна до сих пор звонит иногда, но ведь к себе домой не приведешь, а ехать к ней мне теперь хлопотно, да и сомневаюсь я уже, у нее ни сноровки Таниной нет, ни привычки. Так что теперь с одной женой приходится, а интересу к ней прежнего нет. Правда, и она последнее время стала как-то скучнее, возраст, что ли, или устает на работе.

Однако иногда все же надо. Так и это мне ресторан проклятый порушил. Тут все-таки сосредоточиться надо, настроиться. Только настроишься, только приладишься, как грянет под окном музыка либо ножки железные по бетону заскрежещут – все как есть пропадает. Спасибо Тане, она мне мучиться не дает, сама наскоро все сделает, облегчение, конечно, есть, но удовольствия мало.

4

И возненавидел я этот ресторан, а особенно этих официантов, как в жизни никого не ненавидел. Другой врагов наших государственных так ненавидеть неспособен, как я этих, своих. Хотя тоже не полностью свои оказались. А это чувство для здоровья – нет его вредней, особенно если выхода ему не находится. Даже курить больше стал, совсем ни к чему.

Целый день сижу у окна, все смотрю вниз и все мечтаю, как мне их изничтожить, какую пакость им сделать. Рассмотрел я этих парней в деталях, один красавчик с усиками, тонкий, высокий, скользит между столиками будто балет исполняет, зовут Азам, арабский человек. Второй Коби, ростом пониже и с желтой крашеной щетиной на голове. Сам хозяин, сволочь жирная, наружу выходит редко, больше внутри сидит, при кондиционере. Еще девочка одна есть, официанточка, но к ней у меня большой злости не возникло, ходит себе, носит, я даже ее голоса не слышу. А эти двое, Коби и Азам, с гостями еще ничего, сравнительно тихо, но между собой орут – один в одном конце, другой в другом – пепельницы принеси! два гуляша! Азам, куда смотришь, где салат?

Даже работать меньше стал. А заказы задерживать не приходится. И я свою работу люблю и дорожу ею. Этой работой я тоже болезни обязан, а через нее и квартирой нашей замечательной, на Танины заработки да на мою инвалидную пенсию нам бы разве ее поднять.

И вот из-за проклятого ресторана моя производительность снизилась, и к выдумке всякая охота пропала, вместо новых узоров все воображение сконцентрировалось на мести. Сижу у окна, смотрю вниз и явственно так вижу: вот Азам несет полный поднос, а я ему банановую корку под ноги. Он спотыкается, Коби хочет его поддержать, а в руках тоже поднос, оба грохаются, бутылки, тарелки с горячей пищей во все стороны, гостям хорошо достается. Крик, шум, выходит хозяин, обкладывает обоих последними словами и гонит к чертовой матери…

Нет. Что толку? Этих выгонит, других возьмет, таких же.

Лучше так: беру я горсть своих тряпочек, в середину камушек, кучку спичек и пару непотушенных окурков, сматываю все в моток, окунаю в керосин и вечерком, когда у них там самое веселье и самый вой, швыряю прямо в ихнюю арку. Доброшу, у меня руки неслабые, тренированные. Оно, пока долетит, вспыхнет, занавеси бархатные подпалит, а там и прочее загорится, скатерти, столы-стулья фанерные, одежда на людях… Люди ничего, люди успеют выбежать, а заведение – ух, как пылает, Коби с Азамом мечутся в дыму, людей выгоняют, занавеси срывают, да разве поможет. Приезжает пожарная команда, амбулансы, ну, жертв особых не надо, просто легкие ожоги, шок, им в больнице укольчик, и порядок.

Зато от заведения одни стены черные, мокрые, обгорелые. Хозяин бродит, смотрит, прикидывает и решает, что не стоит ему заново все здесь заводить, лучше в другом месте…

Но и это не годится. Во-первых, не будет от моего мотка тряпок пожара, выльют бутылку воды, он и погаснет, а если вдруг загорится, полиция быстро найдет, кто поджег.

Так вот сижу, курю от нервов и все смотрю вниз, отлыниваю от работы, а в душе злость так и кипит, отравляет организм.

5

И вот как-то раз я пообедал, а поспать нельзя, внизу то ли свадьба, то ли что. Сел к станку и для пущей злобы глянул в окно. И вижу – выходит на порог хозяин. Стоит в своей арке, руки в карманы, шныряет глазами незаметно так по сторонам, даже наверх глянул, но меня увидеть не может, я против света, и окна у нас немытые, сколько раз моей напоминал, но ей все некогда. А на площадке пир горой, пляски, на хозяина никто никакого внимания.