Страница 68 из 79
Э. Геворкян: — Евгений, некоторые критики упорно заносят вас в адепты фантастики социальной. Если и бывают разночтения, то споры идут в основном по нюансам: то ли вы пишете социальную сатиру, то ли ваша стезя — социальный гротеск, хотя в чем здесь различия? А как вы сами идентифицировали бы свое творчество? Или это вам совершенно неинтересно, и вы оставляете все эти тонкие материи на откуп критикам — надо же им тоже чем-то кормиться.
Е. Лукин: — Филолог по образованию, рискнув попробовать силы в области фантастики, я вынужден был полностью отказаться от терминов, свойственных лженауке литературоведению. Теперь, спустя лет этак двадцать пять, я с отчаянием пытаюсь вспомнить, что за зверь такой — социальная сатира и чем он, собственно, отличается от монстра, именуемого социальным гротеском. Да, я знаю, что наступающий на нас неосовок (младосовок?) вновь взял на вооружение терминологию и приемчики, свойственные молодогвардейской критике образца 1984 года, но, право, не понимаю, почему я должен пользоваться этими, не имеющими смысла, звукосочетаниями. Даже элитная наша критика, насколько мне известно, брезгует такими речениями, как «социальная сатира», «политическая сатира» и т. п. Им все «центонность» подавай да «амбивалентность»… Сам я убежден, что живу в фантастической стране и, стало быть, задача моя как фантаста — пристальнее всматриваться в то, что мы по наивности называем окружающей действительностью, и устранять лишние детали, затемняющие ее понимание.
Э.Г.: — Что касается критики, так она не изменилась со времен древних греков. Писатель кровью сердца заносит свои мысли на скрижали, а тут объявляется мрачный зоил и начинает выискивать логические проколы и уличать в несоответствии канонам, им же, зоилом, установленным… Но это все же не повод уйти от ясного ответа на вопрос: что же такое я пишу и для кого? Если говорить о социальности, то бишь значимости для общества, то чисто интуитивно, исходя из таких параметров, как злободневность, актуальность, публицистичность и тому подобных материй, можно как-то выделить меру социальности. Условно говоря — фельетон социален на 100 % и фотографически отражает действительность, а социальность притчи близка к 0 %. При этом притча — более «долгоиграющий» продукт, а фельетон — это однодневка. Хотя если вспомнить Ильфа и Петрова, Марк Твена и иных, то невольно задумаешься… По мнению некоторых критиков, «Катали мы ваше солнце» ближе к притче, а «Алая аура протопарторга» — к фельетону. Может, критики и писатели живут в разных вселенных?
Е.Л.: — Слышал я однажды, что во времена Александра Македонского некий архитектор высек свое имя на только что возведенном мраморном причале. И сказали архитектору: «Слышь, друг! Не наглей! Срубай-ка свой автограф и высекай взамен имя государя нашего Александра!» Архитектор тут же все заштукатурил, а сверху налепил, что велено. Прошло совсем немного лет (годиков этак сто), вся эта лепнина отпала, имя же автора обнажилось вновь. То же самое, думаю, случилось с фельетонами Ильфа и Петрова, Марк Твена и иных: штукатурка злободневности отвалилась, мрамор искусства воссиял.
Да, фельетон социален на 100 %, согласен. А вот насчет притчи… Ну, естественно, социальность притчи будет близка к нулю, если с момента ее создания прошло две тысячи лет! Однако стоит нам стать на точку зрения древнего иудея, как выяснится, что все притчи Господа Бога нашего Иисуса Христа — чистый бытовизм. Да хоть сейчас в газету: «В нашу редакцию обратился Человек Некий. Год назад он насадил виноградник и нанял виноградарей (фамилии умышленно изменены)…»
Критики все никак не могут понять, что нет плохих жанров. Хорошо написанный фельетон живет до сих пор и считается притчей, а сколько бездарных притч скончалось на манер фельетона? Помыслить страшно…
Э.Г.: — Возможно, имеет смысл говорить не о «плохих жанрах» и хороших вещах, а о внутрицеховой, так сказать, критике. Вполне сформировалась плеяда критиков, для которых вопрос — литература или фантастика? — окончательно решен, поскольку сами они либо вскормлены на пажитях фэндома, либо же попросту неравнодушны к фантастике с младых ногтей. Поэтому брезгливое недоумение какого-либо мэтра из так называемой «большой критики» при взгляде на фантастическое произведение можно просто проигнорировать. Ведь специалист, скажем, по лирике Чосера не позволит себе пинать китайского поэта эпохи Тан. Так что все попытки судить о литературе специфической (а фантастика таковой несомненно является) с позиций «общелитературных» вполне допустимы, но непродуктивны. Общие оценки очень просты: «Хорошая книга», «Плохая книга», «Никакая книга», а все остальное — извивы досужего ума. Тогда как критика «внутрицеховая» все же предполагает оценку «продукта» с учетом его неких внутренних качеств, отличающих данное отражение действительности от других. Помнится, в вашем эссе «Взгляд со второй полки»[15] вы пытались вообще стереть грань между фантастикой и беллетристикой, справедливо напомнив, что любой вымышленный персонаж, любое незапротоколированное событие есть фантастика. Действительно, в таком аспекте художественная литература — вся — фантастична насквозь! Но читатель, издатель и критик каким-то образом все же «растождествляют» фантастику и прочую прозу. Может, дифференцирующим признаком является именно фантастическая атрибутика — все эти звездолеты, хроноклазмы, маги, драконы и прочий антураж?
Е.Л.: — Конечно же, речь шла не о хорошо и плохо написанных книгах. Сколь бы увлекательную притчу ты ни придумал, если она лжива — грош ей цена и миг ей жить. Вот и Константин Сергеевич о чем-то похожем говаривал. Мне, дескать, не важно, хорошо или плохо вы играете, мне-де нужно, чтобы вы играли верно. Соответствие истине — вот что важно! А уж гравилеты, хроноклазмы и прочие цесаревичи — это декорации. Читатель со второй полки (возвращаясь к любезно упомянутой статье) это понимает, а читатель с первой — нет, хоть расколись. Для него главное — гарнир, всяческие там трахи-тибедохи.
Кстати! Я-то думал, это иной род мышления, а раскрыл сегодня томик Борхеса — и что же сей кабальеро пишет! Он пишет, что читатель, для которого подробность важнее сути, просто лишен литературного вкуса. Я-то хоть вежливо их: первая полка, то-се… А этот — наотмашь. Горячий аргентинский парень! Хорошо хоть дураками не назвал… Так вот, запираясь в фантастической нашей резервации, не идем ли мы на поводу у представителей первой полки? («Бластер есть? Нет? А ну пошел вон за борт с нашего фантастического пироскафа!») Вот в чем дело-то…
Э.Г.: — Но вот какая закавыка получается. Есть теория установки известного в свое время психолога Узнадзе. Скажем, ты ступаешь на неработающий эскалатор в метро, видишь, что он не движется, но все равно тебя качнет на первом шаге. Так и с книгами — если я вижу на обложке томную красавицу, я догадываюсь, что это дамский роман. Случись под этой обложкой постмодернистская проза, читателя все же качнет, как на эскалаторе, невзирая на высокое качество продукта… Я уверен, что рубрикацию литературы по ее содержанию придумали издатели и книготорговцы, тогда как жанровое членение (по формальному признаку) возникло в девственную пору развития искусств. Если читатель хочет звездолетов и драконов, то он в своем праве, а ежели писателя тошнит от всего этого — то и он в своем. Но ведь никто не заставляет его издаваться в фантастических сериях с адекватной обложкой. Поэтому меня несколько удивляют некоторые наши общие знакомые, которые к месту' и не к месту отрекаются от фантастики. С другой стороны, может и вопрос самоидентификации ставить некорректно? Писатель может считать себя кем угодно. Но если издатель считает его фантастом, издает его книги в фантастических сериях, а читатель, тем паче, уверен, что имярек — фантаст, так может и пусть их?..
Е.Л.: — Во-первых: под какой обложкой издают, под такой и издаюсь. Печатают — и слава Богу. Было время, когда и газетной публикацией гордились. Воннегут, по собственному признанию, поначалу скабрезными журналами не брезговал. Во-вторых: от фантастики как таковой я не отказывался никогда (обмолвки не в счет). Я отказывался и отказываюсь лишь от научной фантастики, не в силах уловить смысл этого термина. Отчасти по этой причине и был написан роман «Катали мы ваше солнце». Земля — плоская, на трех китах, и подите вы прочь с вашей наукой, поскольку к счастью человеческому (либо к отсутствию оного) наука ни малейшего отношения не имеет. Борхес на вопрос о роде занятий ответил: «Сочиняю фантастические истории». Но назови его фантастом — будешь покусан мелкими зубками литературоведов. Стоит автору подняться над общим уровнем, как его норовят из фантастики изъять. («Ну какой же Лем фантаст? Он — философ!», «Бредбери? Лирик…» и т. д.) Стало быть, задачу я вижу такой: резервация наша должна достичь столь высокого уровня культуры, чтобы рвались не от нас, а к нам. Другой вопрос, как это сделать.
15
См. «Если» № 2, 1998 г.