Цепь грифона

Оглядываясь, поочерёдно проскользнули в двери обречённого дома, в котором пришлось укрываться несколько последних дней. Документы штаба были подняты из подвала и собраны в горнице все, до последней бумажки. «Никак нельзя было выходить сегодня из дома. Никак было нельзя», – повторял и повторял про себя Суровцев. До сих пор он почти безвылазно сидел в подвале. И, как выяснилось, правильно делал. Нечего было и думать, чтобы выйти на улицу без риска быть кем-нибудь узнанным. Мог узнать любой из солдат пленённой пятнадцатитысячной армии Пепеляева, привлечённой, как тогда говорили, «на трудовой фронт». Могли узнать и томичи.

Сергей Георгиевич знал, что он находится в списке лиц, которых тщательно разыскивает губернская ЧК. Тогда он и сам не мог себе объяснить, почему сделал так, что по всем документам колчаковской армии он прошёл как генерал Мирк. Чекисты искали начальника штаба Северной группы, а затем генерала для поручений и личного представителя адмирала Колчака генерал-майора Мирка Сергея Георгиевича. Вторая, русская, составляющая русско-немецкой фамилии Мирк-Суровцев была известна в колчаковской армии единицам.

– И что, любезный Александр Александрович, вы в очередной раз судьбу испытывать взялись? – с раздражением спросил Суровцев Соткина. Сказал, скорее, для того, чтобы хоть что-то сказать, дабы нарушить молчание.

– Виноват, ваше превосходительство, – понуро опустив голову, ответил капитан. – Как чёрт шилом в задницу тыкал… Всё же, когда в бою, оно как-то иначе, – добавил он не сразу. – Однако узнали они нас, Сергей Георгиевич. Солдатики-то из нашей армии были. Одного я точно раньше видел.

Суровцеву ничего не хотелось говорить. Вспомнился вокзал города Могилёва. Тогда он впервые испытал чувства, мучившие сейчас его самого и капитана. Поднять руку на соотечественника – грех тяжкий и несмываемый. Даже если это произошло в бою. Что говорить об их ситуации? Уже по своему опыту Суровцев знал, что обычное оправдание необходимостью самозащиты – оправдание слабое и не приносящее успокоения. Русские стреляли в русских. Взгляд его упёрся в листовку томского совдепа, лежащую рядом с керосиновой лампой. Сергей Георгиевич напряжённо думал… Они сидели, молчали, думая каждый о своём.

– Второй раз у меня так, – опять нарушил затянувшееся молчание Суровцев.

– Как так? – спросил Соткин.

– Поднимаю руку на своих, – ответил Сергей Георгиевич.

– Вы, ваше превосходительство, будто отроду и не воевали, – улыбаясь недоброй улыбкой, заметил Соткин. – Нашли своих…

– Да нет же. Я своими приказами людей, наверное, больше погубил, чем иной палач за всю жизнь. Я о том, что не в бою… Ещё первобытный человек первейшим грехом признал убийство именно соплеменника.

– Я не любитель исповеди слушать, – прервал его речь Соткин.

– Так я, капитан, сейчас лекцию тебе прочитаю! О вреде весенних грёз для военного человека, – повысил он голос до командного. – Стоял, мечтал, как курсистка перед первым свиданием…

– Во, – продолжил улыбаться Соткин. Правда, делал он это теперь уже без всякого зла. – Так оно привычнее, ваше превосходительство. Лучше прикажите чего-нибудь. У меня тоже на душе кошки скребут.

– Нужно уходить сегодня в ночь, Саша. До сих пор в нашем районе не было облав и обысков. Теперь будут. Красные и в монастырь полезут, и ближние дома обыщут. В том числе и этот. К моим тётушкам сейчас идти опасно. Спрячемся в твоём логове. День-два пересидим и вон из города. Так что – за дело, – продолжал Суровцев. – Один бидон керосина разливаем на чердаке, другой здесь. Поджигаем отсюда. Ставни на окнах надо будет открыть. Когда займётся, пусть воздух поступает.

Соткин забрался на чердак, заваленный старой мебелью. За несколько подходов разлил керосин в разных углах. Немного керосина оставил в бидоне, закрыл его крышкой и поставил в центре. Когда спустился вниз, то увидел, что и генерал проделал похожие манипуляции с керосином внизу. Закрытый бидон был наверху горы из документов штаба разгромленной армии генерала Пепеляева.

– Присядем на дорожку, – предложил Соткин.

– Присядь, если хочешь.

Соткин присел на краешек табуретки. Почти сразу встал, тяжело вздохнув, произнёс:

– Прости, Господи!

– Уходим, – то ли приказал, то ли просто констатировал факт Суровцев.

Уже выйдя за порог, в открытую дверь он швырнул одну за другой керосиновые лампы, которые из предосторожности до этого вынесли в сени. Стеклянные колбы разлетелись вдребезги, пламя из разбитых ламп быстро потекло по полу к бумаге.

Они вышли на улицу и принялись открывать ставни на окнах. Каждый раз не забывая рукоятками наганов разбивать стекло. Пламя внутри медленно, но верно принялось уничтожать документы.

– Уходим, – второй раз за вечер произнёс Суровцев.

Рядом с домом игуменьи, в монастыре, сначала завыла, а затем одиноко залаяла чудом уцелевшая в голодном городе собака. Уличного освещения в этот период времени в Томске не было. Но главное то, что здесь, рядом с Иоанно-Предтеченским общежительным женским монастырём и кладбищем, не было и красноармейских патрулей. Они молча прошли по Пироговской улице до Пироговского городского училища.

На пересечении Пироговской с Белинской улицей оглянулись. Пламя пожара вырывалось из окон покинутого ими дома и влезало на деревянную кровлю. Отблески пламени плясали на куполах четырёх монастырских храмов. Молча переглянулись. Свернули налево.

– Тоже не спится кому-то, – указал Соткин на лучи света, пробивавшиеся в щели тяжёлых ставней одного из домов.

Суровцев ничего не ответил, но удивился столь позднему бдению кого-то из жителей Томска. Ещё большее удивление испытал бы он, знай, что они только что прошли мимо дома томского педагога и краеведа Филиппа Кузьмича Зобнина. У Зобнина до недавнего времени квартировал Григорий Николаевич Потанин. Советская власть второй раз не знала, что делать с этим знаменитым стариком – путешественником, общественным деятелем, идеологом областничества. Его не расстреляешь, как только что расстреляли за контрреволюцию редактора газеты «Сибирская жизнь» Александра Васильевича Адрианова и ещё двадцать пять человек из числа томской интеллигенции. Поместив больного Потанина в госпитальные клиники, власть точно ждала, когда старец сам отойдёт в мир иной.

Пришли на территорию Лагерного сада, изуродованного беспорядочными лесозаготовками прошедшей зимы. В запах весны здесь вкрались лёгкий запах опилок и устойчивый запах гари. Многочисленные чёрные костровища, похожие на большие чумные язвы, теперь вытаивали из-под снега среди многочисленных пней. Даже в наступившей темноте они явственно чернели на снегу. Всё пространство сада было изрезано следами от полозьев саней. Протоптанные в разные стороны и утрамбованные за зиму многими ногами тропинки заметно возвышались над просевшим ноздреватым, весенним снегом. Соткин уверенно свернул в сторону и пошёл впереди, почти не проваливаясь. Тогда как Суровцев постоянно цеплял снег голенищами сапог.

Вышли к крутому откосу реки. Далеко внизу простиралась закованная в лёд Томь. Но у самого берега речной лёд окаймляла тонкая полоска воды. Даже в наступившей темноте, при свете луны было хорошо видно, как русло реки, плотно прижимаясь к своему правому берегу, пролегало вдоль почти отвесных круч. Снега на откосе почти не было. По хорошо знакомой Соткину тропинке среди кустов и малочисленных деревьев они стали спускаться вниз. Через две-три минуты уже стояли перед железными воротами заброшенного порохового склада, когда-то обустроенного в толще горы и брошенного теперь за ненадобностью. Перед революцией Лагерный сад перестал быть местом летнего расположения частей томского гарнизона. Пользуясь этим обстоятельством, купец Кураев достаточно дёшево приобрёл эти склады у военного ведомства. Он и передал все тайны этого подземелья своему несостоявшемуся зятю – Сергею Георгиевичу Мирку-Суровцеву.