Цепь грифона

Тактичный Маннергейм не мог себе позволить задать столь бестактный вопрос. Но и ему было интересно, что ответит гость. Возникшую тишину нарушал только треск горящих в камине поленьев.

– Мне кажется, я если и не понял, то уловил и почувствовал внутреннюю логику репрессий в России, – сдержанно отвечал Суровцев.

– Вот как, – не скрывая иронии, прокомментировал сказанное Пул.

– Именно так.

– Продолжайте, голубчик, – то ли приказал, то ли попросил Маннергейм.

– Итогом революции стало уничтожение и замещение верхних слоёв общества. Это и не скрывалось, и декларировалось на каждом митинге. Но вот как сформировать правящий, а значит, привилегированный слой в новом Советском государстве при провозглашённом интернационализме и бесклассовом обществе, никто не придумал. Вероятно, никто и не думал. В первые годы советской власти в какой-то своей части этот правящий слой формировался даже из деклассированных элементов, которым и место даже не в тюрьме, а сразу на виселице. Сейчас новая аристократия оказывается то узконациональной… То она оказывается слишком крестьянской… То непомерно пролетарской… То чересчур милитаристской… И конца этой карусели до сих пор не видно. И что самое неприятное, в орбиту этих кровавых споров втянут простой народ.

– Теперь становится общепринятым заменять слово «аристократия» словом «элита», – прокомментировал сказанное Маннергейм.

– Мне кажется, что слово «элита» больше относится к разведению лошадей, – в свой черёд заметил Суровцев.

Наездник и любитель лошадей Маннергейм молчал. Ему тоже казалось, что укореняющееся в последнее время понятие национальной, политической, научной элиты мало подходит к человеческому обществу. «Оно ещё и оскорбляет благородное лошадиное племя», – считал барон.

– И вы предлагаете себя советской власти в качестве истинного носителя идеи государственности, – провокаторским тоном продолжил Пул.

Суровцев собрался что-то ответить, но сделать это жестом ему не позволил хозяин замка. Барон, улыбаясь, подошёл к Пулу. Чуть наклонился к нему и вдруг вполголоса спросил:

– А вы стали бы иметь дело с любым другим человеком, прибывшим из Москвы?

Пул не нашёлся что ответить.

– Вот видите, как всё непросто, – продолжил фельдмаршал. – Я воспринимаю этот визит через линию фронта как знаковый. А что касается революций, молодые люди, лицемерие Маркса гораздо глубже понятий коммунизма и интернационализма. Сама борьба против крупного капитала на практике не что иное, как борьба мирового капитала против наиболее значимых монархий и капиталов национальных. Олигархия – значит, власть немногих. Финансовая олигархия – власть совсем не многих. И боюсь, что идеи тайных обществ по тайному переустройству мира оказались более жизнеспособны, чем любые другие. А социализм лишь один из инструментов этой борьбы. Это оружие. Но опасное оружие оказалось в детских руках русской революции. Будем надеяться, что ребёнок быстро взрослеет.

– Что-то детки, право, заигрались, – прокомментировал Пул слова главнокомандующего.

Точно вспомнив о специфической акустике зала, Маннергейм встал в стороне от камина и точно актёр-трагик вдруг стал декламировать. Реверберация опять делала жутким и объёмным его голос:

– Адские испарения поднимаются и наполняют мой мозг, пока не сойду с ума и моё сердце в корне не переменится, – воздел он руки к сводам потолка. – Видишь этот меч? Князь тьмы продал мне его.

– Это что, неизвестный перевод Гёте? Фауст? – спросил после паузы поражённый такой театральностью Суровцев.

– Нет, – ответил, рассмеявшись, барон. – Это Карл Маркс. Стихотворение, знаете ли. И называется оно «Скрипач».

– Никогда не слышал, что Маркс писал стихи, – удивился Пул.

– Писал, – точно пропел это слово Маннергейм, всю свою долгую жизнь утверждавший, что не прочёл ни одной книги.

– Похоже на описание масонского ритуала посвящения, – тихо проговорил Суровцев.

– Действительно? – театрально удивился финский главнокомандующий. – Никогда бы не подумал. Ну да вам видней. Вы уже освоились в моих библиотеках. Есть там и стихи, – добавил он после паузы. – И прочтите ещё одну книжку классика. У Маркса она называется «Тайная дипломатия XVIII века».

– Прочту уже дома, – ответил Суровцев.

– А вот это вряд ли, – усомнился Маннергейм. – Русского перевода, насколько я знаю, не было и до революции. Не будет и теперь.

Точно опытный и знающий профессор университета Маннергейм предпочёл пробуждать у слушателей тягу к знаниям, будто помня по собственному опыту, что знания чужие останутся чужими. Потому и неубедительными. И ещё он уловил те внутренние и внешние перемены в характере Суровцева, которые переживал когда-то сам.

– Нам довелось жить на стыке времён, – продолжал Маннергейм, – и потому нужно принять тот факт, что мы за одну жизнь проживаем несколько абсолютно разных жизней. И совсем не потому, что сами того желаем.

«Действительно, – мысленно соглашался Сергей Георгиевич, – фельдмаршал прожил несколько разных жизней». В первой жизни был легкомысленный кавалергард, блестящий кавалер и наездник, похититель дамских сердец и игрок, завсегдатай аристократических салонов, член нескольких закрытых клубов, всегда не слишком обременённый делами службы ротмистр – Карл Маннергейм. Выскочка и придворный шаркун в глазах многих армейских офицеров. К тому же настоящий барон. Затем была русско-японская война. В столицу вернулся уже другой барон. Без прежних иллюзий и без трёх скаковых лошадей, которых, подобно своим предкам-рыцарям, взял с собой в военный поход. Через два года он снова в Азии. И это опять другой барон. Экспедиция носила разведывательный характер. Злые языки не называли его теперь придворным выскочкой, что не мешало судачить о том, что он попросту сбежал от долгов и от своих многочисленных и влиятельных любовниц. А разрыв с любой из них мог иметь скандальные, непоправимые последствия в глазах высшего общества. И это можно было считать правдой. Женщины не оставляли его своим вниманием даже на войне. Так отправилась за ним на русско-японский фронт во главе лазарета графиня Шувалова.

Даже спустя более двух десятков лет феноменальная память Суровцева хранила поразившие его воображение данные. Разведывательные результаты китайской экспедиции трудно переоценить. Документы Генерального штаба беспристрастно зафиксировали огромный объем сделанного… Преодолев за два года верхом на лошади более четырнадцати тысяч километров пути, «путешественник» нанёс на карту три тысячи семь километров пройденной местности. Составил военно-топографическое описание района Кашгар – Турфан. Исследовал на предмет прохождения войск реку Таушкан-Дарью. Составил планы двадцати китайских гарнизонных городов. Дал оценку состоянию китайских войск, китайской промышленности и горному делу. Как бы между делом прихватил в песках Турфана две тысячи древних китайских манускриптов, составил фонетический словарь языков народностей, проживающих в Северном Китае, произвёл антропологические измерения калмыков, киргизов, никому не известных абдалов, жёлтых тангутов, торгоутов и других представителей малоизвестных племён. Проиллюстрировал свой путь и фотоснимками в количестве одной тысячи триста пятидесяти трёх штук – огромный труд при слабом уровне фототехники того времени. Встретился, погостил и побеседовал в Тибете с далай-ламой. А перед отъездом на родину «заехал» ещё и в Японию. Поинтересовался военными возможностями порта Самоносеки.

Маннергейм уже в то время представлял собой уходящий в прошлое тип разведчика-аристократа. И разведывательные сведения он собирал порой в аристократических салонах, в охотничьем клубе, на светских раутах и бегах. И каким же безмозглым, ленивым и тупым было военное руководство империи и армии, чтобы не ценить таких людей. Накануне Первой мировой войны, возвращаясь с курорта в Висбадене, где он лечил ревматизм, барон заехал в Берлине к торговцу лошадьми по фамилии Волтман. Не без удивления обнаружил пустые конюшни. Выяснилось, что лошади были проданы немецкому военному ведомству по неслыханной цене – пять тысяч марок за лошадь. При стоимости одного скакуна одна тысяча двести марок! «Кто хочет воевать, тот должен заплатить», – резонно заметил Волтман удивлённому переменами в конюшнях барону.