Страница 77 из 128
Однако следует отметить существенный факт: в Японии, как и в любой точке на Земле, культурная политика чаще всего ставит своей целью «оживление» культурной жизни, а не настоящий художественный поиск. В национальном фестивале искусств в Японии, который ежегодно длится два месяца (октябрь и ноябрь), принимают участие прежде всего зрелищные искусства. Конечно, именно они приносят наибольшую прибыль, создают иллюзию массового коллективного участия, и, наконец, люди бесталанные, просто любители могут легко удовлетворить свои амбиции. Но в то же время на фоне всеобщего хаоса только люди и новаторская сценическая игра могли оживить веру в возможности нации; кроме того, возобновление спектаклей, запрещенных во время войны, отмечало конец тяжелых испытаний. Произведения изобразительного искусства теперь робко выставляются, но и появление их на фестивале оказывается тоже достаточно спорным, поскольку, из-за того что художников поддерживают крупные частные фирмы, они слишком часто, вопреки великодушию этих фирм, выглядят просто ярмарочной живописью.
Выставки изобразительного искусства испытывали политический прессинг, особенно между двумя войнами. С 1907 года министерство образования раз в год организовывало «официальные выставки», которые оказывали значительное влияние на развитие искусства. Но скоро некоторые художники, не принимающие правительственных дотаций и навязываемых им идей, создали школу, получившую название «вне строя»: история современного японского искусства — история борьбы и антагонизма. Наконец, официальная выставка показалась подозрительной оккупационным властям, которые в 1948 году ее запретили и разрешили частные инициативы.
Если и кажется, будто в общенациональном масштабе изобразительные искусства не получают желательной поддержки, то дело обстоит совершенно иначе на уровне префектур, которые всегда им выделяют место во время своих фестивалей. Наконец, фестивали городов и деревни напрямую связаны с культурными лозунгами независимо от форм культуры, так как ежегодно 3 ноября проводится день культуры (Бунка-но хи) — нерабочий официальный праздник, установленный с конца войны.
Каллиграфия
Применительно к Японии было бы правильнее говорить об «искусстве двух измерений», чем о живописи. Изображение и иероглиф вступают в эту сферу по отдельности, ведь и то и другое обязано кисти, ведь и то и другое открывает новые пути, начиная с техник и критериев, унаследованных от национальной традиции. В пределах известного в сфере, где творится искусство и ведутся его поиски, каллиграфия занимает привилегированное положение: она по преимуществу способствует выражению индивидуальности мастера, кроме того, она вызывает большой интерес у иностранцев, которые связывают с ней эксперименты графиков, Хартунга или Сулажа например. Но следует иметь в виду, однако, основное различие: для дальневосточного каллиграфа знак, символ всегда наделен точным значением, достиг ли он уже необходимого минимума, чтобы иметь возможность читать, или даже превзошел его. Ничто не дается даром, и талант каллиграфа направляется прежде всего необходимостью коммуникативной функции, даже если каллиграфия часто оказывается чистой игрой для избранных. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно просматривать каталоги выставок: они постоянно указывают на ясное чтение каллиграфического иероглифа. Стиль будет меняться от начертания к начертанию, в зависимости от того, что оно напоминает, — дракона, мир, танец… Более того, каждый иероглиф несет в себе определенную смысловую цельность. Каллиграф может этому противиться, но он никогда не сможет ее проигнорировать, так как это у него в крови, как и в крови зрителя.
Шкатулка с двойной основой содержит инструменты, необходимые для каллиграфии: камень для растирания туши, палочки туши, кисти, бумага. Мастером шкатулок для каллиграфии был знаменитый Огата Корин (1658–1716), чей талант не ограничивался только росписями на ширмах. На фоне черного лака изображены ирисы в полном расцвете своей красоты, легкий мостик напоминает о прогулках любителя наблюдать за красотой лотоса на прудовых водах — это темы из знаменитой повести «Исэ-моногатари». Мостик выполнен в технике инкрустации из свинца, опоры — из серебра, цветы — из перламутра, листва — золотом в технике маки-э.
Извилистые очертания кана, текущие от ряда к ряду, их вихрящиеся или плавные изгибы, четкость китайских иероглифов, которые, даже сведенные к символу их идеограммы, сохраняют всегда что-то от своего первоначала, оживляют документы, материал которых часто уже сам по себе представляет изысканное искусство. Заимствованные когда-то в Китае или изобретенные в Японии, которая сохранила это искусство, некоторые типы японской бумаги — толстые или тонкие и прозрачные — воспроизводят все оттенки радуги, другие же украшены цветными рисунками или живописью камайё;[57] поверхность одних сияет от добавления золотого или серебряного порошка, поверхность других шероховата от добавления растительных волокон. Со временем стали изготовлять бумагу разных форматов для различных надобностей. Кайси и сикиси — твердая гладкая бумага прямоугольной формы, почти квадратная, для начертания китайских иероглифов и японских стихотворений, состоящих из тридцати одного слога (вака). Кайси — буквально «карманная бумага» — появилась в X веке, первоначально лист должен был помещаться в рукаве аристократа, который, как предполагалось, должен был быть всегда наготове для того, чтобы сложить стихотворение, соответствующее обстоятельствам. Сикиси имеет более специальное предназначение и существует для того, чтобы создавать картины в японской манере. Тандзаку — прочная бумага продолговатой формы, белая или декорированная, используется, чтобы записать вака или короткий блестящий хайкуиз семнадцати слогов; сэммэм — бумага в виде веера, на которой пишут картину или стихи: она может храниться в том виде, как есть, или использоваться как веер.
Непреходящее искусство, которым владеют девушки, страстно желающие вступить в брак, или философы, склонные к медитации, возродившаяся каллиграфия успешно использует методы своего золотого века (X–XII вв.). Тогда японские каллиграфы пошли дальше своих китайских учителей (главным образом из Южного Китая), и особенно знаменитого Ванг Хиче (307–365), исключительно популярного в эпоху Тан. Такие художники, как Оно-но Тофу (896–966), Фудзивара-но Сари (944–998) или Фудзивара-но Кодзэй (972—1027), довели это искусство до совершенства, самым прекрасным было изобретение алфавита, кана, который возник в результате графических изменений китайских иероглифов. Столь известные исторические персонажи, как Сайте (767–822), Кукай (774–835) или император Сага (786–842), также были учениками наставника Ванга и впоследствии знаменитыми каллиграфами.
Современная каллиграфия использует формы иероглифов эпох Сонг, Юань и Мин, которые, называясь «китайским стилем» (кара-э), распространились в Японии в то же время, что и дзэнбуддизм и другие элементы феодальной культуры. Неожиданным представляется внезапное введение в Японии в 1880 году Яном Чучингом (1839–1915) письменности, которая существовала в Северном Китае в V–VI веках. Хотя она и была более строгой и жесткой, чем каллиграфия Южного Китая, ей было суждено стать благодаря Кусакабэ Мэйкаку (1838–1922) и Ивайя Итироку (1834–1905) одним из главных элементов современной каллиграфии.
Ни книгопечатание, ни другие современные технические изобретения для пишущих не отменили каллиграфию, совсем наоборот. В потрясенном мире, где индивид опасается стать затерянным, забытым, изгнанным, потерявшим себя, она остается загадочным зеркалом души, высшим доказательством ценности бытия, одной из тех редких областей, в которых ни талант, ни понимание не могут обманывать.
Живопись, привилегированный способ художественного выражения в японской цивилизации, где картина й письменность неразлучны, занимает там место, которое невозможно понять, если не помнить о ее форме и характере ее употребления. На Дальнем Востоке картина является прежде всего предметом: хотя она и располагает только двумя измерениями, тем не менее она обладает объемом, который всегда легко трансформировать. Ее обычная форма — это свиток: элегантность внешнего вида, сам ритм разворачивания свитка являются источником дополнительных радостей. Картину не рассматривают, ее скорее открывают, прежде чем делают доступной для обозрения. Каждый раз произведение как бы рождается заново в результате движения, подобно тому как керамику осязают пальцы знатока. Это может показаться парадоксальным для иностранца, но в Японии, действительно, живопись и керамика оказываются в большой степени явлениями одного порядка. По-видимому, это относится не ко всякой живописи и не ко всякой керамике, но только к специфической японской живописи: к иллюстрированным свиткам, медленное развертывание которых рассказывает целую историю, и к идеальным строгим керамическим чайным чашкам, которые полагается осторожно поворачивать в руках, чтобы благодаря этим движениям увидеть всю красоту керамики и ощутить всю полноту прикосновения. Они вызывают ни с чем не сравнимое волнение, именно такие переживания стремится вызывать и современное «кинетическое искусство»,[58] которое можно сопоставить с японским. Планировка японских интерьеров, которая не допускает, чтобы демонстрировали более двух-трех предметов сразу, еще более усиливает этот динамизм: соответствующие ритму смены времен года, произведения предназначены вызывать воспоминания о течении времени и о вечном круговороте естественного цикла. Концентрация украшения в помещении и даже во всем доме единственным токонома требует частой смены живописного произведения. Эти произведения периодически перемещаются — из жилого помещения в кура, где хранят семейные реликвии.
57
Камайё — живопись, выполненная несколькими оттенками одного цвета (гризайль — только оттенками серого).
58
«Кинетическое искусство» — термин, который используется для обозначения искусства, произведения которого либо сами находятся в движении, либо создают иллюзию движения; иногда приобретает расширительное значение, общепринятыми и сам термин и искусство становятся в 1950-е гг. и окончательно утвердились со времени выставки в Загребе в 1961 г.