Страница 61 из 156
Да, Ньютон и Лейбниц действительно стали в 70—80-х годах соизобретателями современного анализа бесконечно малых. Конечно, они непосредственно черпали из источника, оставленного им предшествующим поколением, но перемена, совершившаяся на рубеже 1680-х, стала одной из самых важных как в истории математики, так и в истории логической мысли и мысли вообще. Впервые вычисления проникают в бесконечное, они доходят до предела, перебрасывают мост между раздельным и непрерывным. Победа 1680 года стоит в том же ряду, что и победа 1630-го. Ближайшая сопоставимая с ней по значению дата — 1880 год (когда догадки Римана и Лобачевского — после смерти обоих — начали работать) или даже 1898–1915 годы, времени второго научного чуда.
Добавим к этому, что в 1686 году была сформулирована ньютонова небесная механика, а вместе с ней — первое всеобщее уравнение вселенной. Математический аппарат и глобальная архитектоника мироздания в тесном единстве. Ну, а жизнь — другое измерение в иерархии миров? Уильям Гарвей (1578–1657), издавший в 1628 году книгу «De motu cordis» («О движении сердца»), стал Декартом и Ферма биологических наук. Доказательством тому — откровенная ненависть аристотелианцев с медицинского факультета во времена Ги Патена и Мольера. В эпоху 70—80-х годов — сравнимый по важности переворот, связанный с открытием сперматозоидов; величайшая, практически единственная проблема биологии XVIII века — это проблема размножения. У врат другой бесконечности — Левенгук, наблюдатель с микроскопом.
Через двадцать — тридцать лет изучение размножения было поставлено на твердую основу овизма и эпигенеза. Овизм восходит к Аристотелю. Согласно Аристотелю, все происходит из яйца — машины, образующей зародыш и питание, необходимое для его развития; роль мужского семени заключается лишь в том, чтобы придать ему движение. Семнадцатый век, подталкиваемый принципом единства и простоты, испытывал искушение распространить эту теорию на живородящих. Первым, кто занялся этой проблемой, стал Гарвей. Гарвей, первый из овистов, не имел представления о яичниках (согласно ему, яйцо, ovum, вырабатывается маткой), точно так же он не имел представления о том, как семенная жидкость попадает в матку. Лишь в 1667 году во Флоренции Николас Стенон (1638–1697), изучая самку акулы, открыл — или заново обнаружил — роль яичников в выработке семени. Стенон опубликовал свою работу в 1667 году; он выдвинул идею о том, что «женские яички должны быть похожи на яичники» (Эмиль Гюйено) и что из яичника в матку попадают «яйца или какая-то субстанция, похожая на яйца». «Philosophical Transactions», от внимания которых ничто не ускользало, откликнулись на его статью в февральском номере 1668 года. Не имея базы, лучшие умы трудились и приходили в ажиотаж. Й. ван Хорн, Ренье де Грааф, Теодор Керекринг, X. Ф. Гарманн, Сваммердам (1637–1680); наконец — знаменитая история — Мальпиги (1628–1694) в письме от 25 марта 1669 года, адресованном Королевскому обществу, сообщал, что «исследовал при солнечном свете оплодотворенное, но не высиженное куриное яйцо [он наблюдал рубец, похожий на те, которые характерны для яиц с развивающимся зародышем. В центре — беловатый круг или полоса], в котором находилось тельце цыпленка» (Гюйено). В 1672 году он подтвердил свое наблюдение.
Была выдвинута оказавшаяся очень живучей теория преформации и вложенных друг в друга зародышей: «Пусть имеется яйцо, заключающее в себе зародыш, предназначенный для того, чтобы стать девочкой. Следовательно, у этого зародыша имеются собственные яичники, заключающие в себе яйца, в которых находятся зародыши следующего поколения. Иначе говоря, зародыши следующих друг за другом поколений, всё более и более маленькие, вложены друг в друга. Это означает также, что у нашей праматери Евы во вложенных друг в друга яйцах содержались зародыши всех прошлых, настоящих и будущих поколений» (Гюйено). Сваммердам был в восторге от этой теории. Он во многом предугадал христианскую апологетику: «Все человечество… заключено в чреслах Адама и Евы». Сваммердам увидел возможность вывести из этого принципа «причину первородного греха… — [ведь все люди] спрятаны в чреслах прародителей». Подобная апологетика не могла не вызвать антиапологетику. В 1694 году Гартсукер развлекался, вычисляя, какого размера должны были быть заключенные в животе Евы предобразованные зародыши поколения Страшного суда.
Но вот в 1697 году Левенгук в письме секретарю Королевского общества сообщил об открытии, перевернувшем биологию, — аналоге вычислений Рёмера двумя годами ранее. «Юный студент по фамилии Хам [принес Левенгуку человеческую сперму, в которой он при помощи микроскопа] наблюдал микроскопические живые существа»; всевидящий знаменитый голландский суконщик смотрит, описывает и выдвигает самую захватывающую из интерпретаций: в сперме действительно имеются живые организмы; Левенгука схватывает исследовательский зуд; от человека он переходит к другим многочисленным представителям живородящих и получает подтверждение, что сперма разных видов, включая человека, «содержит огромное множество [подвижных микроскопических животных] с хвостом, который в пять или шесть раз длиннее тела» (Гюйено). По тревоге, поднятой «Philosophical Transactions», начинается погоня за микроскопическими животными. Гомберг, Жоффруа, Листер, Камерарий, Ланцизи, Валлиснери единодушно подтверждают: Левенгук хорошо разглядел и верно рассудил — размножение не осуществляется посредством вложенных друг в друга и предобразованных воображаемых яиц; эти микроскопические животные, или червячки, обитающие в мужской семенной жидкости, играют в размножении важную роль. Конечно, ничего еще не решено, и XVIII век колеблется. Биологии размножения предстояло в скором времени упереться в несовершенство микроскопа, который еще в конце XVII века казался таким чудесным и таким чудовищным. Лишь с появлением в 1759–1768 годах работ Каспара Фридриха Вольфа (1733–1794), отца описательной эмбриологии, а особенно — Ладзаро Спалланцани (1729–1799), который, несмотря на свои овистские предрассудки, способствовал прогрессу познания за счет экспериментальных исследований процесса оплодотворения у тех животных (лягушек и жаб), которые благодаря внешнему вынашиванию в наибольшей степени подходят для такого рода экспериментов; со времени гениального взгляда Левенгука до Вольфа и Спалланцани прошло около века.
А разве в лериод 1670—1680-х годов не была предугадана клетка? «Все микроскописты XVII века видели и изображали снаиболее хорошо различимые> растительные клетки или по крайней мере клеточные мембраны» (Гюйено). Впервые об этом упомянул в 1667 году Роберт Гук (1635–1703). Рассматривая в микроскоп пластинку пробковой коры, он «как ему показалось, заметил поры». Заинтригованный Гук изготовил более тонкий образец из того же материала: «Я могу, — сказал он, — засвидетельствовать, что он был дырчатый и пористый, как медовое пирожное…» «Он насчитал шестьдесят таких клеток [было употреблено именно это слово!], расположенных встык на одной восемнадцатой дюйма, что соответствует миллиону с лишним (1 666 400) на одном квадратном дюйме — число просто невероятное» (Гюйено). На этом Гук не остановился: в последующие месяцы и годы он систематически продолжал охоту, обнаруживая везде в растительном мире ту же самую клеточную структуру, выявленную для пробковой коры. Да, и в биологии период около 1680 года стал поистине благословенным временем.
С этого момента научное знание движется вперед в темпе, поддерживавшемся и в XVIII веке. Оно вооружено усовершенствованным математическим аппаратом, оно усвоило истинные размеры Солнечной системы; оно отчасти признало инь одним из источников жизни наряду с ян, оно, само того толком не поняв, установило клеточную структуру растений.
Чуду 80-х годов, случившемуся меньше чем через полвека после своего рода нового греческого чуда 1630— 1640-х, больше не суждено было повториться. Образ мыслей более не менялся по-настоящему до 1825–1840 годов, а где-то — до 1880—1910-х, а то и до 1940-х. Для его усвоения потребовалось более века. 1680 год — следствие шока 1630-го. В истории мысли 1630 и 1680 годы представляют собой двойную «Конкисту» огромного масштаба. Долгий научный XVIII век — 1680–1825 — инвентаризует, осваивает территорию, без конца использует и организует, кичится баснословным расширением пространства мысли, мысли, сделавшейся сварливой и беспрепятственно и безгранично выплескивающей свое раздражение. Восемнадцатый век позволяет множителю работать. Но не будем упрощать.