Страница 135 из 156
Лессинг, Карл Готхольд Эфраим
1729–1781. Драматург («Минна фон Барнхельм», «Натан Мудрый») и театральный критик («Гамбургская драматургия»), Лессинг, подобно Лейбницу, чьим учеником он себя считал, интересовался всеми философскими проблемами своего времени. Насколько можно судить, в последние годы жизни его религиозный рационализм, отчасти под влиянием знакомства с религиозной мыслью Индии, эволюционировал к новой форме спинозианства — Deus sive Natura (Бог или природа). Лессинг был не просто человеком эпохи Просвещения: он был представителем того неогуманизма, который возник в Германии — до появившихся почти одновременно классицизма и романтизма — как своего рода короткое Возрождение после Реформации.
Линней
1707–1778. Карл фон Линней. Шведский натуралист, автор классификации растений, основанной, в отличие от предыдущих, не на расположении венчика (Турнфор), а на расположении репродуктивных органов цветка. Предложенный им способ наименования растений словосочетанием существительного и прилагательного (Rosa Gallica), указывающих соответственно на род и вид, сохранился до наших дней. Его «Система природы», подвергшаяся критике со стороны Бюффона, была принята большей частью натуралистов.
Лиссабон
Оказался в плачевном состоянии после обрушившихся на него несчастий: чумы 1723-го и катастрофического землетрясения 1755 года. Коварный удар по стараниям Помбала. Лиссабон, в конце XVI века преодолевший отметку в 100 тыс. (наверняка даже в 130 тыс.) жителей, в XVII веке, подобно Севилье, стал жертвой неблагоприятной конъюнктуры. В начале эпохи Просвещения, на рубеже 1680—1690-х годов, в нем насчитывалось не более 70–75 тыс. жителей. Несмотря на пережитые потери (число жертв катастрофы 1755 года, по некоторым оценкам, достигало 80 тыс. человек), он не нарушил общей тенденции двукратного роста в течение ста лет: в последние десятилетия XVIII века число его жителей достигло 180 тыс. человек. В ту пору город находился далеко позади Неаполя (426 тыс.), несколько впереди Мадрида и Рима (160–165 тыс.), Палермо (138 тыс.), Милана, Венеции (135 тыс.), Марселя, а также Барселоны (100 тыс.) — второго по значимости города «средиземноморской» Европы. В пользу Лиссабона играло его местоположение. Эстуарий Тежу расширяется по направлению к океану от 2 до 5–6 км; город построен на перерезанном холмами естественном амфитеатре, возвышающемся над бухтой примерно на 100 м. Да, превосходный городской ландшафт, но и очень сложный. Его переустройство можно считать образцовым. Оно сделало Лиссабон наряду с Санкт-Петербургом самым оригинальным архитектурным комплексом XVIII века.
Локк, Джон
1632–1704. См. его биографию в индексе к «Цивилизации классической Европы». Оказал значительное влияние на Вольтера.
Лонги
Пьетро Фалька, известный как Лонги, 1702–1785. Сын литейщика серебра. Учился в Болонье у Креспи. С 1730 года создал в Венеции великое множество жанровых картин и портретов, составляющих, подобно пьесам Гольдони, своеобразную хронику венецианских нравов.
Лондон
Главный город Европы эпохи Просвещения, далеко опередивший все остальные. Лондон догнал Париж около 1670—1680-х годов и долго не сдавал своих позиций. Начиная с середины XVII века он играл ключевую роль как в подъеме британской экономики, так и в развитии крупномасштабной колониальной торговли. Реально взлет Лондона начался еще в начале XVII века, задолго до великого пожара сентября 1666 года, расчистившего территорию для великих творений урбанизма. Это прекрасно осознавал Яков I, которому приписывают пророчество: «Скоро Лондон станет всей Англией». В 1600 года Лондон с 200 тыс. жителей шел на третьем месте, далеко позади Парижа (около 400 тыс.) и Неаполя (280 тыс.). Оценка Н. Г. Бретта Джеймса — 250 тыс. в 1603 году — представляется несколько завышенной. В 1625 году лондонцев было 320 тыс. человек, в 1660-м — 460 тыс. В конце XVII века Лондон с его более чем 500 тыс. жителей заметно опередил Париж (несколько меньше полумиллиона). Сэр Уильям Петти, известный политический арифметик, называет для 1682 года цифру 670 тыс. человек — это чересчур. Подсчет Грегори Кинга, основанный на количестве очагов и потому гораздо более точный, но, несомненно, слишком осторожный, дает 527 тыс. в 1695 году.
Вопреки слишком завышенным оценкам миссис М. Д. Джордж, Э. А. Ригли принимает цифру 575 тыс. для 1700 года, 675 тыс. для 1750 года и 900 тыс. для 1800 года. Перепись 1801 года дает только 745 тыс., но для территории, не покрывающей агломерацию целиком. Париж, с его 550 тыс. жителей, отныне остается далеко на втором месте. Первая особенность — необычно высокая доля, принадлежащая Лондону в общей численности населения Англии. Париж с 1650 по 1800 год никогда не насчитывал более 2,5 % населения от королевства. Конечно, Амстердам мог охватывать 8–9 % населения Соединенных Провинций; Лондон, уже в 1650 году составлявший 7 % Англии, добирается до 11 % в 1750 году, и даже в 1800-м его доля еще составляет 9,5—10 %. Этот необычайный вес Лондона отнюдь не благоприятно сказывался на общем приросте населения Англии. Лондон, особенно во время jin drinking mania 1725—1730-х годов, был огромным домом престарелых, и тем не менее с 1650 по 1750 год население Лондона увеличилось на 275 тыс. человек. Поскольку превышение смертности над рождаемостью можно оценить минимум в 10 % в год, то для того, чтобы объяснить прирост 2 750 человек в год, следует предположить, что чистое миграционное сальдо на протяжении столетия составляло 8 тыс. человек в год. По сути дела, это миграционное сальдо обеспечивалось молодыми людьми, относительной подвижностью населения до вступления в брак, резко контрастирующей с исключительной тяжестью на подъем, наступающей с появлением семейного очага. Беглый подсчет позволяет установить, что Лондон впитал, поглотил и растратил по крайней мере половину естественного прироста населения Англии с 1650 по 1750 год. Аналогичным образом, на основе сравнения данных рождаемости и смертности в Лондоне и в остальной Англии (см. Е. A. Wrigley, Past and present, 1967, № 37, p. 49) можно заключить, что в Лондоне проживала одна шестая часть взрослого населения Соединенного Королевства Англии и Уэльса. Поразительный плавильный котел, где можно было встретить выходцев из всех графств, но также и молодых шотландцев, валлийцев, ирландцев, а кроме того — голландцев, французов (в основном гугенотов) и немцев. Главное, в чем можно быть уверенным, — этот плавильный котел способствовал быстрому разрушению обычаев, предрассудков, образа жизни, мыслей и чувств традиционной сельской Англии. Поскольку часть приезжих были временными жителями, Лондон путем ответных реакций осуществлял преобразование остальной части королевства. Париж, конечно, играл ту же роль во Франции, но в куда более ограниченном масштабе: соотношение составляет примерно четыре или пять к одному. Э. А. Ригли отмечает, что происходящее в городах перемешивание в соответствии с моделью Макса Вебера, превосходно применимой в данном случае, усиливает тягу к «рациональному» поведению в противоположность «традиционному» образу действий.
Кроме того, Лондон создал крупнейшее общество потребителей. Городской образ жизни предполагает значительно большую тягу к потреблению. Сахар, табак, чай, алкоголь стали здесь гораздо раньше, чем в других местах — в сельских районах Англии и на континенте, — продуктами повседневного потребления у простонародья. Таким образом, Д. К. Коулмэн точен, отмечая, что лондонский образ жизни способствовал поиску высокой зарплаты раньше поиска досуга (Econ.Hist. Review, tVIII, 1955–1956). В противоположность мудрому равновесию традиционного общества, Лондон формирует психологию Homo ceconomicus (человека экономического) либеральных экономистов начала XIX века. Добавим к этому, что с точки зрения грамотности и навыков полезного чтения Лондон стоял на куда более высоком уровне, чем остальная часть королевства. Например, в 1838–1839 годах здесь 88 % мужчин и 76 % женщин при заключении брака ставили свою подпись в книгу записей — против 67 % и 51 % в среднем по стране. С учетом миграционного сальдо это означает, что дети, воспитывавшиеся в Лондоне, с конца XVIII века были практически поголовно грамотными. Правда, после 1750 года тот же результат был достигнут во множестве нормандских деревень. Социопрофессиональная стратификация вплоть до конца XVIII века остается отчетливо доиндустриальной.