Страница 107 из 156
Все это прекрасно отметил Фернан Бродель; в этой области все сильно меняется около 1720-х годов, то есть, по Траару, на рубеже новой чувствительности, под напором сенсуализма, с его вниманием к коже, проводящей ощущения, и к телу, являющемуся средоточием восприятия, — за двадцать лет умозрительные идеи проникли в практическую область. «Действительно, со времен регента стремятся сохранить тепло в домах зимой [как это делают немцы], и это удается благодаря прогрессу в области „дымоходоведения” и стараниям трубочистов и печников». Очаг камина становится уже, глубже, колпак — ниже, а труба делается коленчатой. Камины с несколькими топками (как минимум с двойной топкой, так называемый а-ля Поплиньер — по имени финансиста) «позволяют отапливать даже комнаты слуг».
Франция до конца XVIII века упорно держится за камины. Даже несмотря на то, что Р. де Котт, находясь в Германии, у рейнских курфюрстов, мог оценить превосходство печей. По заказу Мориса Саксонского в Шамборе построят печи, облицованные изразцами из дельфтского и руанского фаянса. К концу XVIII века благодаря прогрессу металлургии начинается беспрепятственное распространение чугунных печей по всей Европе, на востоке и на западе. С улучшением теплоснабжения постепенно начинают уделять больше внимания гигиене. В античную эпоху мылась средиземноморская аристократическая и городская Европа. Где холодно, не моются. Ванны появляются в парижских особняках все в те же 1720-е годы, с наступлением сенсуализма. Чистая кожа входит в моду — об этом говорит щегольское белье, а также эстампы и гравюры более или менее фривольного содержания. Когда ванная комната начинает стыдливо и украдкой внедряться в дома, она поначалу располагается вдали от жилых комнат: «Там бывает передняя, комната для отдыха с кроватями и ванная комната, в которой часто две ванны, парильня с обогревателем, грелка для белья, уголки в английском вкусе», и везде на виду необычное сочетание позолоченной бронзы и фаянса. Но проходит время, и вот уже ванные строятся ближе к жилым комнатам, что гораздо логичнее. Наконец, в парижском особняке, сильно выдающемся вперед от двора, маленькие ванные в английском вкусе становятся обязательной составляющей — косвенная дань уважения английскому превосходству в области комфорта и гигиены.
Но прогресс в области гигиены зависит от обеспечения водой. Париж отстает от Лондона, где имеется восемь огненных насосов, в то время как братья Перье в 1782 году строят на холмах Шайо два насоса, которые снабжают водой богатое предместье Сент-Оноре. Париж использует воду Сены, которую развозят ежедневно 20 тыс. водовозов, делая примерно тридцать «ездок» минимум по 60 ведер, то есть 15 млн. литров в день. Особняк снабжается из собственного колодца или пруда. Луи Откёр сохраняет из-за особой выстроенности и значимости текст Ла Ира 1699 года, протокол заседания Королевской академии архитектуры. Ла Ир предлагает Академии тезис о том, что в Париже вдоль тротуара в 100 туаз в канаве может накапливаться по 490 пинт воды в день, «чего, как он уточняет, хватило бы при обычном расходовании для семьи из восемьдесяти персон». И Откёр, исходя из того, что число водовозов, развозящих воду из Сены, может увеличиться, заключает с некоторой поспешностью: «Итак, Ла Ир предлагал довольствоваться примерно пятью литрами воды на человека в день на все нужды — для приготовления пищи, питья, личной гигиены, стирки и т. д.». В богатых парижских домах конца XVIII века уже не живут по нормам времен Людовика XIV.
Городское жилище меняется, но в деревне, за исключением господских домов, жилище застывает в своих формах пятишестивековой давности, что, однако, как мы уже замечали, не исключает некоторой пластичности. Но урбанизм — прерогатива XVIII века. Обстоятельства общественного характера влияют на мета-архитектуру, касающуюся не отдельного жилища, а всего городского пространства в целом. И пожар в Лондоне, и землетрясение в Лиссабоне, но прежде всего увеличение численности городского населения вчетверо относительно отправной точки — все это привело к более рациональному использованию городского пространства, главным образом за счет строительства архитектурных ансамблей по заказу государства. Это возвращение мысли к миру вещей в более высоком смысле связано с тем стремлением к усовершенствованию, на которое указывает Вольтер в «Диалоге об украшении Кашмира» (то есть Парижа) — и предвосхищает де Бросса с его «Письмами семейства из Италии», — стремлением, которое породило особую техническую литературу. Вспомним хотя бы о наследии Палладио, вдохновившем стольких английских архитекторов XVIII века, от Колина Кэмпбелла, лорда Барлингтона, до Джона Вуда, Уильяма Адама и его четверых сыновей, Рене Алексиса Деламера, построившего особняк Субиз и написавшего в 1731 году трактат об украшении Парижа «Сон и пробуждение Алексиса Деламера», а также Жака-Франсуа Бдонделя и Патта.
В начале своего монументального трактата «Курс архитектуры» (1771) Жак-Франсуа Блонд ель дает определение своеобразной мета-архитектуры, которая фактически стала сверхидеей урбанизма, которую Мануэль да Майя воплотил в Лиссабоне, интенданты — в своих провинциях, Фридрих — в Берлине, а Екатерина — в Санкт-Петербурге. Блондель сформулировал лаконично: «Архитектура [как ее понимают] все видит крупным планом; в наших городах она предпочитает украшению фасадов удобные проезды и легкое сообщение; она заботится о закладке улиц, площадей, перекрестков, распределении рынков, мест общественных гуляний». Патт формулирует еще яснее. Этот парижанин родился 3 января 1723 года, путешествовал по Италии и Англии, участвовал в создании «Энциклопедии», полемизировал с Суфло о прочности Пантеона; он был неистощим на труды об архитектуре XVIII века. В начале своих «Записок о самых важных предметах в архитектуре», которые вышли в 1769-м, через неполных четыре года после «Монументов, воздвигнутых во Франции во славу Людовика XV», он пишет в посвящении Мариньи прекрасные строки, которые цитирует Пьер Лаведан; «Если взять архитектуру в широком смысле, можно заметить, что <…> вещи непрестанно рассматривались глазами каменщика, тогда как следовало их рассматривать глазами философа. По этой причине города никогда не были устроены удобно для их обитателей, которые постоянно страдают в них от одних и тех же бед: от нечистоплотности, дурного воздуха и бесконечных аварий, которых разумный, хорошо составленный план позволил бы избежать».
Тесная связь между городами оправдана в густонаселенной Центральной Европе и в старой городской части Европы Средиземноморья. В этой Европе города увеличиваются, последние же преобразования здесь датируются XVII веком. Таковы Брест, Рошфор, Сет. В Версале принцип шахматной доски и принцип звезды главенствуют в период между эпохой классицизма и Просвещением. В Испании, однако же, был свой Версаль, построенный ex nihilo во второй половине XVIII века. Население Аранхуэса, созданного итальянским архитектором Бонавией, к началу XIX века достигает 20 тыс. человек. В Англии, где, например, в Лондоне было построено в два с половиной раза больше, чем в Париже во Франции, следует отметить Тремадок — маленький городок в Уэльсе, построенный в самом конце XVIII века, чтобы укрепить связи с Ирландией перед лицом французской опасности. В Скандинавии в конце XVII века сетка городов заметно уплотняется, в Германии перестраивают старое так, будто создают новое. Настоящее творчество идет на востоке, в пограничной Европе. В конце концов, Восточная Европа начинается с империи, чему способствует огромный разлом Тридцатилетней войны. Разве Германия не страна внутренней колонизации? Взять, например, Эрланген, в 20 км от Нюрнберга, чье население между 1686 и 1700 годом удвоилось благодаря притоку гугенотов. Эрланген, построенный по принципу шахматной доски с пустотой в центре, оставляющей место для дворцового парка, был создан практически ех nihilo на рубеже кризиса сознания. Людвигсбург, «швабский Потсдам», неподалеку от Штутгарта, построен, как Версаль, вокруг резиденции принца. Первый камень дворца был заложен в 1704 году, а выстраиваться в шахматном порядке город начинает с 1709 года. Мангейм, кардинально перестроенный после разрушений войны в 1699 году, — это тесная шахматная доска со сложной системой укреплений. Карлсруэ создается во многом по принципу самых типичных городов-резиденций. Он строится в 1715 году по воле маленького князька с большими амбициями — Карла-Вильгельма Баден-Дурлах. Этот неоспоримый успех поразил воображение Германии с ее открытыми границами… на востоке — песок, торф и леса: Нейштрелиц в Мекленбурге, построенный по заказу принца в 1726 году в 100 км к северу от Берлина, первое скромное подражание; Нейштрелиц представляет собой восьмиконечную звезду с дворцом в центре. Чуть позднее, в 1743 году, — силезский Карлсруэ, тоже по заказу принца, но на этот раз владетельного. Еще одна скромная версия, уже поздняя, но очаровательная, — Людвигшлюст, этот городок с привлекательным именем, построенный в 1765 году в 170 км к северо-западу от Берлина по повелению герцогов Мекленбург-Шверин. Но ничто не сравнится с новыми городами в глубине Восточной Европы. Санкт-Петербург, настоящий символ воли, определившей собой век деспотического наверстывания. Первый камень в нем, как мы помним, был заложен 29 июня 1703 года. Известно, в каких ужасных условиях велись строительные работы вблизи шведских пушек в усеянных островами болотах Ингерманландии. Санкт-Петербург сначала был островным городом в устье Невы. Первый распорядитель работ, Доменико Трезини, был итальянцем, обучавшимся в Голландии. Андреас Шлютер, а затем Хоманн прошли практически незамеченными, пока в 1716 году не появился Леблон, ученик Ленотра, завершивший первый этап.