Страница 10 из 14
— Ничего, — оперуполномоченный наклонился над бумагами. — Ты и сейчас не стар. Тридцать три — возраст, как говорится, Христа. Самый расцвет человеческий. А ты помоложе Христа будешь.
— Отстал я от поезда, — сказал Штерн. — И от науки отстал. Теперь мне на воле только уголь кайлом рубить или бетон мешать.
— У нас все профессии почетны.
— Это точно, — согласно качнул головой Аркадий Штерн. — Так я пойду, гражданин капитан?
— Погоди, — Лагутин, скрипя хромовыми сапожками, подошел к нему, и Штерн увидел блестящие от любопытства и близости неразгаданной тайны глаза. — Ты хоть намекни, в чем дело! Я понимаю — военная тайна, но ты намекни, я сам дойду до истины!
— Ладно, — сказал Штерн. — Я намекну. Только вы меня больше не вызывайте. Честное слово, вам самому спокойнее будет.
Оперуполномоченный кивнул.
— В старом учебнике географии картинка была, — задумчиво сказал Штерн. — Монах добрался до края земли, разбил небесную твердь и смотрит, что там внизу[1]. Вот и вся военная тайна.
Глаза Лагутина сверкнули.
— Я так понял, что вы с высоты что-то запретное увидели, — сказал он. — Дирижабли там военные или технику какую секретную, да болтать лишнее стали. Это я понимаю. Религиозная пропаганда-то здесь при чем?
— Вы приказали, я вам намекнул, — устало пожал плечами Штерн. Можно я в барак пойду, гражданин капитан? У вас в оперчасти долго сидеть нельзя, за ссученного принять могут.
— Иди, — разрешил оперуполномоченный и задумчиво проводил Штерна взглядом.
Капитан Лагутин так и остался в неведении об обстоятельствах, отправивших аэронавта Штерна в лагерь на долгие пятнадцать лет. Туман был в намеках Штерна, густой непроглядный туман. Может быть, это было и к лучшему — начнешь вглядываться, такое увидишь, что самому жить не захочется, а если и захочется — так не дадут.
Идти от теплого домика оперчасти до теплого вонючего барака через пронизываемый морозными ветрами пустырь — дело безрадостное И тяжелое. Зона была пустынна, только часовые на вышках, завязав шнурки шапок-ушанок под подбородками, бодро притопывали и время от времени освобождали из тепла ухо — не идет ли смена, не ползут ли по скрипучему снегу к колючей проволоке беглецы?
В бараке было шумно. Прибыли новенькие, и их разместили в бараке, где жил Штерн. К их койкам началось сущее паломничество — не земляки ли, нет ли среди вновь прибывших знакомых, а то и — упаси Боже! — близких родственников.
У буржуйки сидел высокий плечистый грузин и рассказывал любопытствующим, среди которых крутились и те, кого подозревали в стукачестве, свою нехитрую историю. Грузин был мастером на буровой, и бурили они в Чечне сверхглубокую скважину. Только вот беда — достигли запланированной отметки, а из скважины вместо нефти ударил фонтан обычной соленой воды. «Тут нас обвинили во вредительстве, — горячо закончил грузин. — Всю смену в одну ночь взяли, геологов арестовали. Полгода допрашивали. Все главарей заговора искали. Какой заговор? Нет, ты скажи, какой тут заговор может быть?! Ну, я понимаю, геологов арестовали. Это, может, и правильно, не знаешь науки, нечего нефть искать! А нас-то за что? Нас зачем? Все спрашивали, кого я из летчиков знаю, с кем разговоры вел, про каких-то аэронавтов расспрашивали… — грузин безнадежно махнул рукой. — Я сказал, никого не знаю. Чкалова знаю. Леваневского знаю. Байдукова с Громовым знаю. Больше никого не знаю. Мне в небеса смотреть некогда, я в землю смотрю. На небе нефти нет. Так они мне написали в постановлении — „за распространение религиозных слухов, порочащих социалистический строй, наносящих вред социалистической экономике и в целом всей советской стране“! Какие религиозные слухи? У нас в семье после деда никто в Бога не верил!
— Вот за это и посадили! — строго сказал один из слушателей. — Верил бы в Бога, глядишь, он бы тебе и пособил!
Услышав последние слова грузина, Аркадий Штерн подобрался ближе.
— А на какую глубину бурили? — спросил он.
Грузин встретился глазами со Штерном, долго откашливался, потом спросил:
— Что, дорогой, тоже геологоразведчик?
— Да нет, — отвел глаза Штерн. — У меня профессия иная была, я вглубь Не рвался, я наоборот — в выси…
— Летчик, значит? — нахмурился грузин.
— Почти, — кивнул Штерн.
Блатные пришли в барак неожиданно. По-хозяйски усевшись на корточки у стены, они некоторое время разводили рамсы со старостой, потом «шестерка», худой мужичок золотушного вида, подошел к нарам, на которых лежал вернувшийся со смены Штерн, небрежно ткнул Аркадия в бок:
— Слышь, фраер, тебя пахан кличет!
Штерн сел, чувствуя, как ломит все тело. Лицо покрывала испарина. «Заболел я что ли?» — тупо подумал он.
В углу сидел старик в темно-синем гражданском костюме. Рядом с ним корячились на корточках два мордоворота, шеям которых было тесно в рубахах. Пальцы всех троих синели наколками. Лицо у старика было удивительно интеллигентным. Аркадий Наумович не удивился бы, встреть он этого человека в своем институте. Впрочем, в зоне он тоже ничему старался не удивляться. Здесь можно было увидеть бывшего профессора, тискающего ночами романы и охотно чешущего пятки уголовному авторитету, у которого имелась лишь одна извилина, да и та блатарю была нужна лишь для того, чтобы пистолет при грабеже не выронить. И наоборот, порой зона являла странные типы гордых людей, которых не могли сломить ни издевки тюремщиков, ни многодневное содержание в БУРах.
— Присаживайся, — мирно предложил старик. — Поговорить надо.
Штерн понимал, что старичок держит масть. С такими надо говорить без выпендрежа, обидится старичок, и всхрапнуть не удастся, в любой камере достанут. Поэтому он покорно опустился на корточки, внимательно глядя на старика. Тому поведение «политического» пришлось по душе, даже усмешка легкая тронула его тонкие синие губы.
— Аркадий Наумович Штерн, — сказал старик. — Я правильно излагаю?
— Все верно, — отозвался Штерн. — Как у опера в анкете. А как мне к вам обращаться?
Блатаря он знал. Это был знаменитый Седой, питерский законник, согласно воровскому обычаю инспектирующий зону по приговору ленинградского суда, отвалившего вору три года за заказную кражу. Седой был из правильных бродяг, против установленных правил не шел.
Если вору положено время от времени садиться на зону, то он делал все, как предписывает воровской закон.
— Андреем Георгиевичем меня от рождения кличут, — сказал Седой. — А базар у меня к тебе будет вот какой, Аркадий Наумович. Ты на месте аварии стратостата «Север» был?
— Был, — ответил Штерн, чувствуя, что его опять лихорадит.
— Должок с тебя, — сказал вор.
— За что? — Штерна качнуло. — Я что ли в той аварии виноват был?
— Это мне без нужды, — сказал Седой. — Здесь ты со своими начальниками определяйся. А вот платиновую звездочку, что ты с этого самого стратостата заныкал, придется отдать.
— Какую звездочку? — недоуменно спросил Аркадий. — Андрей Георгиевич, побойтесь Бога! Откуда на стратостате платина? Вы хоть представляете, как он устроен?
— Ты мне марку не гони, — процедил уголовник. — Сказал, значит, знаю! Это ты гапонам можешь гнать дуру, я в легавке не работаю, у меня подсчеты другие.
— Не было там никакой платины, — с отчаянием выпалил Штерн.
— Честное слово!
— Я ведь тебя на понт не беру, — продолжал Седой. — Тебе еще долго чалиться, потому я тебя не гоню, пораскинь мозгами, можно ведь до звонка и не досидеть. А чтобы тебе лучше думалось… Митяй!
Один из громил торопливо вскочил на ноги, и прежде, чем Штерн привстал, тяжелый удар опрокинул его на пол барака. Аркадий привычно скрючился под ударами, защищая уязвимые места, и не отбивался — понимал, что бьют для острастки.
— Будя, — совсем по-домашнему сказал старик.
Сильные руки подняли Штерна на ноги. Ноги разъезжались, Аркадия Наумовича покачивало. Ему было больно, стыдно и обидно. Заключенные издалека наблюдали за происходящим. Никто не вмешивался.
1
На самом деле это гравюра неизвестного художника из поздней перепечатки трактата Космы Индикоплова «Христианская топография». Эта гравюра репродуцирована в журнале перед повестью С. Синякина.