Очевидное убийство

Марина? Милая, шустрая, очень неглупая, хотя и пытается выглядеть этакой легкомысленной особой. И Вадика, и Челышова явно не любит. Явно. Даже чересчур, пожалуй. Кто знает, какие там на самом деле могли быть взаимоотношения. Всю жизнь дружит с Диной и ни разу красавице-подруге не позавидовала? Бывает, конечно, и такое, но редко.

Или Вячеслав Платонович?.. А что, это было бы даже забавно… если предположить, что он с покойным был знаком — а кое-какие оговорки вполне позволяют сделать такое предположение — тогда почему бы господину адвокату не быть, например, одним из «поставщиков»? Или, наоборот, посредником? Чем не последний посетитель? Уж у него-то были замечательные возможности обнаружить опасность, исходящую от Гордеева или «Сани с девятого этажа», и вовремя их ликвидировать. Услуги свои сам предложил, крутится постоянно рядом, сообразительный — на десятерых хватит. И нервничает все время, чем дальше, тем больше.

Или вот еще забавный вариант: Саня с девятого этажа. Вот кому проще всех было Челышова убить. Поднялся на два этажа, сделал свое черное дело, спустился — и никто его не видел, и никому в голову не придет. А Гордеева грохнул, испугавшись его настойчивых расспросов о «последнем посетителе». Ведь ясно же, что никакого последнего посетителя в таком раскладе и не было. А сам, убрав Гордеева (машину где-то угнал, что ли?), на радостях надрался так, что организм не вынес издевательства над собой и отбросил копыта. Так сказать, кара господня. Хороший вариант. Тогда и деньги где-то в саниной квартире должны обретаться. Если не стащил еще кто-нибудь.

А проще всего предположить, что смерть Челышова — дело рук неизвестной мне (и Ильину, и вообще всем) мафии. А Дина там так, нечаянно затесалась. На мафию вообще все, что угодно, можно списать. Любую нелогичность, любую несуразность. Это одиночный убийца поневоле логичен, так уж мозги человечьи устроены. А когда каким-то делом занимается сразу много народу — такой сумбур получается, что любо-дорого. Но мафией пусть уж Ильин занимается, не моя сфера.

31. Д. Дулиттл. Винни-Пух и все-все-все…

Кр-расота! До дому дошла, а ясности не прибавилось. Сплошные вопросительные знаки. И окружающая действительность соответствует. Вон на скамеечке у подъезда еще один, скрючился, бедолага, в три погибели, наглядный символ тяжких жизненных вопросов.

При ближайшем рассмотрении «вопросительный знак», украсивший скамейку у моего подъезда, оказался Вадиком. «Прекрасный принц» теперь больше всего походил на мокрую курицу, а отнюдь не на сказочного персонажа.

Он даже не попытался встать, когда я подошла. Только смотрел — ну точно, как больная собака. Я вздохнула и присела рядом. Вадик не отрывал от меня глаз:

— Я не понимаю… Мне сказали…

М-да. И дар речи «принц» тоже почти растерял.

— Кто и что именно тебе сказал?

— Я не знаю… Что с ней?

— С Диной? Дина в больнице.

— Что с ней?

— Вот что, рыцарь. Вопросы будешь задавать как-нибудь в другой раз. Вряд ли известие о том, что Дина в больнице, могло так уж тебя потрясти, что-то еще было, так? Давай-ка рассказывай все по порядку.

Может, я говорила чересчур сурово, но уж больно он мне был несимпатичен, этот «принц». Удивительно, но он поглядел на меня, как проштрафившийся первоклассник на директора, и послушно принялся рассказывать.

— Я не знал, что Дину… отпустили. Когда она позвонила, я понять сначала не мог…

— Стоп. Она тебе вчера звонила?

— Ну да. Я ничего не понял, бред какой-то… А сегодня говорят, что ее увезли, что она, она…

Я почти готова была поверить в подлинность его переживаний, но сочувствия это не прибавило. Ни. На. Грош.

— Вспоминай как можно точнее, что она тебе сказала.

— Я попробую. Я не понял. Какие-то обрывки. «Вадик, прости, я не думала, что будет так тяжело… Не бойся, я никому ничего не скажу… Если бы ты хоть немного помог… Прости меня. Я не могу больше… Это слишком тяжело». Что-то такое.

— Оч-чень интересно. Ты не заметил ничего особенного в этом звонке?

— То есть? — не понял Вадик.

Либо этот «принц» — гениальный актер, во что трудновато поверить. Либо он говорит правду. Тогда уже я ничегошеньки не понимаю.

— Дина нормально говорила? Тебе не показалось, что она… ну… она не запиналась, ничего такого?

— Нет, только очень напряженная была… а говорила нормально. Что я, людей под кайфом никогда не слышал? Ничего похожего.

— Ладно, проехали, нормально, значит, нормально. И ты не понимаешь, о чем речь.

— Нет…

Вы не поверите, но милый мальчик глядел на меня с нескрываемой надеждой.

Сразу анекдот вспомнился. В тему. Некий мэн встречает приятеля, который за щеку держится и вообще с лица несколько бледен. «Чего к зубному не идешь? — Да был уже. — Ну, и что? — Говорит, вылечил. — Так болит ведь, я же вижу! — Ну… он сказал, что вылечил, теперь ответственность на нем…»

М-да… До анекдотов ли тебе, Маргарита свет Львовна? Вернись-ка к «объекту» и все подробненько выясни, ага? Ага.

— Во сколько это было? Ну, во сколько она позвонила?

— Поздно уже, после двенадцати. Наверное, около часу ночи.

— Во сколько?! — я едва не свалилась со скамейки.

— Ну, после двенадцати точно, а… Понимаете, я заснул уже… По-моему, уже около часу было. У нас магазинчик во дворе, до двенадцати работает, они после закрытия еще чего-то грузят и гремят. Когда полчаса, когда больше. А когда Дина позвонила, уже тихо было.

Чудеса! К часу ночи Дине было уже совсем не до звонков. Она что, разговаривала в бессознательном состоянии? И Вадик не заметил, что любимая не в себе? Ну, знаете ли! После атропинсодержащих препаратов язык заплетается так, что разобрать произносимое почти невозможно. Ничего не понимаю!..

Или понимаю?

— Я… Может быть, это я виноват… Я ведь наврал в прошлый раз, я испугался сильно… вообще-то я должен был как раз принести ему деньги… последние…

— В тот день, когда его убили?

— Ну да… Я испугался, что… ну… мало ли… знаете, как у нас цепляются…

Как цепляются — знаю, а вот с чего же это ты, милый мальчик, опять вдруг на «вы» заговорил…

— Дина знала, что ты должен к нему прийти?

— Да.

Мне показалось, что он сейчас разрыдается. Только этого не хватало! Нет уж! Командный тон и никаких истерик! Кстати, нередко помогает.

— И что?

— А я… ну, я был… в другом месте… Но я не… Понимаете, у меня деньги пропали, но я… я нашел для него… вот… — Вадик вытащил из кармана нечто, очень напоминавшее сильно потертую оберточную бумагу, сложенную до размера покетбука, — он ведь по картам загонялся, а эта редкая, правда…

Про любовь покойного к картам городов я уже слышала. И неоднократно. А «оберточная бумага» вполне могла оказаться каким-нибудь коллекционным экземпляром, почему нет?

— И в каком же это другом месте ты изволил быть, а? Странно как-то — тебя кредитор ждет, а ты гуляешь где-то… Где, интересно знать?

Молчал он долго. Неужели можно забыть, где ты был, когда неизвестный благодетель убрал твоего… в общем, того, кого убрал. И вот, наконец, он «вспомнил»:

— Ну, на пляже… то есть, на набережной. Жарко было. Да, на набережной.

Не нужно было быть ясновидцем, не нужно было ни магического кристалла, ни даже хрустального шарика, чтобы понять — врет юноша, врет не хуже кандидата на предвыборной встрече с избирателями.

— На набережной, говоришь. Жарко, говоришь, было…

— Да, на набережной.

— Так ведь дождик в тот день как раз случился, или запамятовал? Да даже если бы и не дождик. Не умеешь ты еще врать. Не был ты ни на просто набережной, ни на пляже, хоть десять свидетелей приведи.

Если раньше поза Вадика напоминала вопросительный знак, то теперь он превратился в микеланджеловского «Скрюченного мальчика». Никогда бы не подумала, что на обычной дворовой скамейке можно усесться в таком положении. Да уж, жизнь прижмет, и не так еще скрючишься…

И вот эта амеба воткнула нож в спину Челышова? Невероятно!