Страница 2 из 70
Ни козёл, ни баран не мог бы так отчётливо проблеивать слова.
Слова русского языка.
-- Изгиб гитары жо-о-олтый... ты обнимешь не-е-ежно... струна осколком эха пронзит тугую высь...
Я отлепила висок от стенки, а взгляд от пейзажа, выглянула в проход и сразу же увидела "животное". Оно сидело на краю купейного нижнего места, притопывало волосатыми ногами, перегораживая проход, благо, никто никуда не собирался идти, самозабвенно трясло головой, и заплетённая в косичку жиденькая бородка при этом смешно подпрыгивала.
"Какое кошмарное животное", -- подумала я и снова обратила взор в окно. Умеренно пыльное стекло позволяло вдоволь налюбоваться выгоревшими под солнцем полями, вялыми деревьями, струящимися в знойном мареве. Однако это занятие надоело уже час назад.
Закрыла глаза, попыталась состроить пару планов на ближайшее будущее, но жидкий мозг вместе с планами словно ложечкой помешивало блеянье косичкобородого менестреля.
Он домучил, немилосердно фальшивя, последние аккорды песни, выслушал жалкие хлопки своих спутников, которых, судя по голосам, у него было двое, выждал минутку и снова затянул:
-- Изгиб гитары жо-о-о-олтый...
Я пару раз, несильно, стукнула затылком о перегородку. Не помогло.
Ну какого угодно развлечения мне хотелось, но только не такого!
Песня и поезд соревновались, кто медленнее доползёт до пункта назначения. Поезд выиграл, потому что никакого города Дзержинска в ближайшие четыре часа не предвиделось, а песня уже кончилась.
"Если он заведётся в третий раз"...
Додумать не успела:
-- Изгиб гитары жо-о-о-олтый...
Я встала, на одном вдохе пропуская сквозь себя многослойное амбре сотни человек, разогретого вагона, чая, кофе, пива, еды. Первые шаги дались с трудом, поезд норовил вывернуться из-под ног. Я поймала нужный ритм и пошла, даже не придерживаясь за перегородки.
Борода-косичка прыгала с каждым шагом всё ближе. Вскоре удалось вычленить запах "менестреля", отделить от остальных, и тут я не удержалась, чихнула -- ну и противно же он пахнет, этот косичкобородец! А уж голос его, особенно вблизи, так вообще кошмар. Сам певун оказался довольно-таки молодым, не более тридцати-тридцати пяти лет на вид, несмотря на чуть ли не полуметровую бороду. Рыжеватые волнистые волосы, прозрачные, почти бесцветные глаза, загорелая кожа -- ну совершенно не мой тип мужчины.
Кислые лица соседей по вагону поддерживали решение заставить умолкнуть этого молодого человека, если не навсегда, то до конца его пути в этом поезде.
Мне казалось, я пышу пламенем, и сам факт моего появления рядом с косичкобородым уже привлечёт его внимание и оборвёт мучительную песнь, но он нагло игнорировал меня и продолжал блеять.
Нет, ну разве так можно... разве можно так не уважать стоящего рядом с тобой человека? Пусть не совсем человека, но всё же!
Я взялась за тёплую трубу с подножкой, наклонилась к певцу. Сказать ему - "замолчите, пожалуйста"? А он ответит, что поёт тихо и никому не мешает. А люди не помогут отстаивать тишину, слишком все зажаренные. Сказать - "Заткнись"? Нет, не могу так. Попросить спеть другую песню - но, похоже, других он просто не знает...
Я приблизила своё лицо к его, и он, наконец-то обратил на меня внимание, но не умолк. Пальцы продолжали терзать струны, а голос - слух окружающих:
-- Чьи имена, как ррраны, на сердце запекли-и-иись...
Я вдохнула.
Выдохнула.
На выдохе выпустила клыки и вздёрнула верхнюю губу.
-- Мечтайййкх-кх-кх... -- с готовностью закашлялся певун, и водянисто-голубые глаза тут же растеряли всю наглость.
Я улыбнулась, втягивая клыки:
-- Мне кажется, мы друг друга поняли, да?
Он кивнул.
Всё-таки, хоть в книгах и редко пишут о вампирах правду, на том, что вампирьи клыки пугают людей, все сходятся. Людям, даже самым нахальным, страшно, когда у них под носом голодный вампир скалит зубы.
О том, что я вампир, я узнала рано, года в три, не позднее. Мне нравилась "сладкая красная водичка", которую сначала раз в день, потом раз в два дня, потом всё реже и реже давала пить мама. К пяти годам чётко усвоила: не стоит всем подряд рассказывать о вампиризме и показывать клыки. К одиннадцати (не без помощи мамы) поняла, что кровь надо пить только тогда, когда при каждом движении начинается изжога, а перед глазами всё гуще вьётся пёстрая мошкара -- а это ведь не чаще одного-двух раз в месяц.
Я пожалела, что пугнула косичкобородого клыками, уже втягивая их. Думать надо было, мало ли, завизжит, или там что... но он, на удивление, промолчал. Только, пока шла к своему месту, взглядом прожигал дырочки в моей спине чуть пониже лопаток, пробуждая желание вернуться, накинуться на него -- и не выпить его кровь, а просто голыми руками сделать из одного большого певуна десяток небольших. Или сотню, смотря на сколько хватит запала. И матерьяла.
Оставшиеся три часа пути прошли без музыки.
На каждой остановке я вылетала из вагона и мчалась на поиски глубоких подземных переходов, где можно было бы наглотаться до головокружения прохладного воздуха, помнила же, что на вокзале в Москве такие были. Но городишки попадались небольшие, станции маленькие, вокзальчики почти кукольные, и единственными холодными местами, которые они могли предложить, оказывались холодильники с пивом.
Я тоскливо гладила потеющие стёкла и возвращалась на своё место. Мозг постепенно сгущался от предстоящей встречи с папой. Последний раз мы виделись ровно год назад - когда приезжали во Фролищи на три дня с мамой. И почему они решили расстаться? Неужели только потому, что до папы никак не доходило: не дремучее средневековье на дворе! В каждой больнице есть банк донорской крови, и её можно вполне легально приобретать через специализированный стол заказов, и, чтобы пить кровь, совсем не обязательно убивать людей. Но все три дня папа шарахался от мамы, а я порой перехватывала его взгляды. Когда ему казалось, что бывшая жена не видит, он смотрел на неё с любовью. С тоской. Так почему же они всё-таки расстались?
Папа встретил меня на вокзале. Он приехал в Дзержинск на казенной "Ниве", принадлежащей мугреевскому лесничеству, где работала его давняя подруга, Валентина Петровна Захарченко. Она, кстати, тоже приехала с ним, привезла в город какие-то бумаги. Всегда подтянутая, аккуратная, деятельная и улыбчивая, немного похожая на полицейского из американских фильмов в почти форменном тёмно-синем костюме -- я помнила её. Захарченко ничуть не портили довольно сильно выдающиеся вперёд крупные зубы и манера спрыгивать с нижних ступенек и перепрыгивать даже незначительные препятствия, которые можно легко перешагнуть или обойти. Помнила я и то, что у Валентины Петровны есть дочка, Вера, только вот не видела её уже лет пять, минимум, как и старшую Захарченко.
Мы неожиданно оказались почти одного роста, а ведь раньше надо было задирать голову, чтоб смотреть в лицо собеседнице. Валентина перехватила меня прямо с подножки в цепкие руки. Притянула к себе, отодвинула, заставила покрутиться, поправила хвостики, пособолезновала, что пришлось так долго трястись в жарком вагоне, и принялась пронзительно взывать:
-- Фёдор Борисович! Фёдор!
Как будто на перроне толпы народа, и папа не видит, где мы стоим. Наверное, я была похожа на варёную грушу. Недовольная, вялая, сонная, мокрая от пота, помятая...
Мы не кинулись друг к другу, не принялись расцеловываться и обниматься. Фёдор Борисович Лебедев, высокий, сухощавый мужчина средних лет, мой родной и любимый папа, ничуть не изменился с прошлого года. Взял меня за плечо. Вздохнул.