Страница 30 из 34
— А теперь, мужики, марш по домам и ложитесь спать! — Спокойно сказал Хохол и зашагал по Большаку к своему дому.
Утром, на следующий день, когда Пономаревы позавтракали, и Егор Иванович прилег отдохнуть на печке, в избу ввалился Гришка Казак с милиционером и двумя членами группы бедноты. Он прошелся по избе, подошел к печке, заглянул на нее и насмешливо скривив губы, сказал:
— Ты глянь! Кулак лежит на кулаке, забыв, что для этого имеется подушка. Вот что значит привычка! Хватит дрыхнуть. Вставай, одевайся!
Потом сел на лавку, закурил и стал ждать.
— Это куда одеваться?
— После расскажем, а теперь поспеши! — Процедил сквозь зубы Гришка Казак.
Весь его облик, начиная со щеголеватых усов, ладной невысокой фигуры и ног с небольшой кривизной, действительно напоминал донского казака. Да и кличку Григорий Федорович Лавлинский получил недаром. Его отец, Федор Лавлинский, женился перед самой русско-японской войной. Взял девку из рода Жирковых, но не успел намиловаться с ненаглядной, как забрали его в солдаты и отправили в далекую Маньчжурию воевать за веру, царя и отечество. Много слез пролила молодка, ворочаясь по ночам в пустой постели. Свекор и свекровь жалели ее, работой особенно не загружали, и она понемногу стала отходить. В Воронежской губернии, как нигде, всегда было засилье помещиков. Тучные черноземы, благоприятная природа, центральное положение тянуло сюда, как мух на мед, всевозможных господ. Поэтому самая густонаселенная губерния в России страдала острым недостатком пахотных земель. Крестьяне владели разрозненными лоскутками земли, да и те иногда располагались на десятки верст друг от друга. Поэтому тысячи крестьян иногда целыми семьями снимались с родных мест и уезжали на Дон к казакам на заработки в сенокос и жатву, получая за это натурой, реже деньгами.
В тот год прошел слух, что казаков призвали на войну и на усмирение взбунтовавшихся рабочих, а поэтому на Дону не хватало рабочих рук на покосе. Желая заработать сена или пшеницы, собрался на заработки и Василий Лавлинский. Ехать с ним попросилась и молодая сноха. Свекровь согласилась с этим, сославшись на то, что им вдвоем будет легче, веселее, да и постирать на мужика будет кому. Недалеко от Усть-Хоперской станицы, нанялись они к молодой казачке, муж которой где-то справлял службу. Как не тяжело было на жатве, но молодость брала свое и сноха с казачкой собрались на гулянку.
Окончилась страда. Вернулись свекор со снохой домой с неплохим заработком. Шло время, и свекровь стала замечать, что с невесткой что-то неладное. Она поделилась своими подозрениями с мужем, а тот с пристрастием допросил сноху. Та в слезах призналась, что ее попутал бес, и она согрешила с одним казаком. Так как свекор в этой беде обвинил себя за то, что не досмотрел за снохой, то было решено пока сыну на фронт не писать, а ждать его приезда. А через месяц пришло извещение, что их сын Федор Лавлинский погиб смертью храбрых. После этого отношение к невестке резко изменилось. Свекровь почему-то вбила себе в голову, что господь наказал их за ее грехи. Начались придирки, упреки, скандалы и наконец, невестка не выдержала и ушла к родителям, тем более что незадолго до этого умерла ее мать, а отец остался один и часто прихварывал. Родила вдовушка крепкого, здорового мальчика, дав ему имя Григорий, очевидно в честь своего чубастого казака, ибо в ее роду, ни в роду мужа Григориев не было. Рос Гришка бойким и настырным, за это ему частенько перепадало от ребят. Его не то что не любили, а просто презирали. Большую роль сыграли пересуды взрослых о его матери, как о распущенной девке. Ему был объявлен негласный бойкот, выражавшийся в том, что его не принимали ни в одну компанию, не допускали к играм, не брали его с собой в лес, на речку, на рыбалку. Даже став парнем с привлекательной внешностью, он не находил отзыва в сердцах девчат. Кличка Казак выводила Гришку из равновесия, ибо всякий раз напоминало ему не только о его незаконном рождении, но и распутстве матери. Мать на злые языки не обращала никакого внимания, стойко переносила свою отверженность, сносно вела хозяйство и после смерти отца, растила сына и цвела неувядаемой красой. Видно сильно запал ей в сердце бывалый казак, если она так и не вышла замуж, да кто бы взял ее, помеченную печатью порока, в жены. И вдруг всем на удивление, после большого перерыва она родила девочку, которую люди тут же прозвали Казачкой. Поговаривали, что она вновь повстречала своего казака в корпусе Шкуро, проходившего через село. Другие утверждали, что она спуталась с первым попавшимся, чтобы отомстить людям за презрение к себе и своему сыну. Но никто так и не узнал всей правды, а она никому ее не открыла. Гришку поступок матери окончательно подкосил, он замкнулся в себе и возненавидел весь мир, перестал разговаривать не только с людьми, но и с матерью. Так и рос Гришка нелюдимым, отвергнутым людьми и обществом. Неизвестно как сложилась бы дальше судьба Гришки, если бы не началась ломка деревни. Он вступил в группу бедноты, и с этого момента началось его сближение с Митькой. Они потянулись друг к другу, почувствовав родство душ. Их отличало только то, что Митька рвался в диктаторы, в Наполеоны, а Гришка мечтал о том, что войдя во власть, отомстит всем, кто презирал и насмехался над ним. Вот и сейчас, пока Егор Иванович одевался, Гришка упивался своей властью над этим беспомощным стариком. Нет, он ничего не имел против его, не таил на него зла, ибо Пономарёвы никогда ему лично ничего плохого не делали. Просто, наконец, он понял, что такое власть и что на его улице наступил праздник. Теперь можно приказывать людям, распоряжаться их судьбой и они никуда не денутся. Когда Митька назначил его председателем сельсовета, он рассудил, что может наступить время и вся власть на селе окажется у него в руках. А пока будет смотреть в рот секретарю партячейки и все его распоряжения выполнять ревностно, со всей душой. Когда Егор Иванович оделся, Гришка распорядился, чтобы он следовал за ними. В сельсовете уже толпились все, кого сажали в амбар. Увидев вошедших, Митька встал из-за стола, сказав, что арестованные все в сборе, и попросил милиционеров отправляться с ними в дорогу. Милиционер скомандовал выходить. Все встали и вышли на улицу, где их уже ожидали пять повозок. Через несколько минут по Большаку потянулся обоз с арестованными под охраной милиционера.
В сельсовете остался только секретарь Мишка Жогов, да несколько баб, пытавшихся узнать судьбу мужей. Мишка молчал и делал вид, что ничего не знает. Яшка Пономарёв, узнав о случившемся, прибежал тоже и без толку покрутившись в сельсовете, кинулся к Сергею рассказать об аресте отца и мужиков. Когда они, уже с Сергеем, пришли в сельсовет, то Мишка рассказал, что арестовали всех, кто не сдал дополнительного налога, и повезли в город. А накануне Митька ездил в уездком партии, где, очевидно, получил на это разрешение, так как иначе не прислали бы с ним милиционера. Из их разговоров Мишка знал, что мужиков повезли в городскую тюрьму. Через час Сергей выехал со двора на облучке и кинулся вслед за арестованными.
Было пасмурное сырое утро. Мороз спал, потеплело, и в воздухе висела морозящая мгла. От сырого пронизывающего ветерка Сергея стало бить озноб. Его трясло, как в лихорадке, хотя и был одет тепло. Когда в горячке он гнал лошадь в город, в голове вертелось единственное — как попасть к Варейкису, которого совсем недавно утвердили в роли первого секретаря Областного комитета партии, и что ему сказать? Уже на постоялом дворе, напротив Щепного базара, куда он поставил лошадь, его охватило сомнение в том, что стоило ли ему вообще приезжать сюда? Да и вообще, станет ли секретарь Обкома разговаривать с ним? Допустят ли его к нему? А может быть, его в Воронеже нет? Он чуть было не собрался ехать домой, но обида на самоуправство Митьки, обида за стариков, над которыми тот издевается, обида за себя, ставшего калекой в борьбе за Советскую власть и вынужденного теперь терпеть унижения, заставило его, во чтобы — то ни стало, добиться приема у Варейкиса. И неважно, сколько для этого потребуется времени — неделя или целый месяц. Принятое решение немного успокоило и придало уверенности.