Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 10 из 31



Почему сутулишься, доча, разве можно на балконе волосы стричь, упадут, вороны унесут, разнесут, заболит голова, ой как плохо, дочура, беда… приходила тут, кстати, девка твоя, а в глаза мне даже не смотрит, видно, знает, что мне все известно про ее трибадурство… береги, дочура, себя, не кури, будешь дохать ведь, как старуха Долгова, то-то от нее все отвернулись, а теперь скушай-ка яблочко — ведь сегодня у нас яблочный спас.

…мои родители и эти яблоки, которые мы передавали друг другу, авоська с яблоками, которыми они похваляются, как и умением доставать самые дешевые вещи (швы дешевизны, отдушина бедности), и Айрин, пытающаяся им что-то на английском сказать (а они как детдомовцы не могут отличить зла от добра — ну вот, например, когда я возила их в рестораны, отец отпихивал вилку и говорил, ну на эти деньги я бы мог несколько кило яблок купить, не увиливай от природы и правды, дочура, отложила бы зарплату на виллу); эти яблоки, при виде которых у меня возникают рвотные спазмы, яблоки, которые они покупали в бросовой лавке, кромсая червивый мир на куски — «нам не нужен никто — мы одни».

И мать, бывшая перекатная голь, выкидывающая отцовые деньги на ветер, на второсортные тряпки, отказавшаяся в Америке выучить английский и предпочитавшая кулак языку (оральный секс презирала), прокричала отцу: «да что там эта поблядушка ее говорит, ишь ты, попала под влияние своей пиздолизки», а потом добавила, «а мы-то их накормить хотели, дать наших яблок», и я поняла, что надо идти (а она гавкала — «еще все упаковали, вынесли им»), надо смять в себе робость и ощутить в себе сталь — а на моей шее смыкались клыки. Я вырвала сетку из рук отца (когда он, сизый, обвисший, возвращался со службы, она вытряхивала его сумку в поисках любовного «криминала»… он писал детектив, а она комкала каракули его беспомощно скомпонованных текстов, да разве может детективная литература сравниться со стягом и удавкой ее Великой Любви?), который, стараясь удержать меня, пытался мать усмирить, а она визжала «блядь, блядь», и голос ее доходил до высот, а я подхватила Айрин, перекинула в другую руку сетку с яблоками и ушла.

…Тебе бы, Нидал, танцевать танцы разные шманцы, обжиматься на диско, сидеть близко, пить писко… а теперь сколько израильских парней бросают, сплевывая, ужасные, оскорбляющие женщин слова, разглядев, как катится по асфальту твоя голова…

Вошла в супермаркет — подскочил Ари, низкорослый отец двух незрячих детей. Сын Ари: «он будто предчувствовал…» Жена Ари: «он как будто бы ее ожидал…» Сын Ари: «он будто все знал…» Нидал — палестинкам, под навесом торгующим мятой: «бегите!» (перед тем, как потянуть бомбу за хвост). Ари, искушенный в арабском, расслышал.

Жена Ари:« ему уготовили особую роль…» Сын Ари: «судьба!» Ари — Нидал: «ты останешься здесь, ты погибнешь вместе со мной!» И крепко ее к своему сердцу прижал. Напрыгнул — зажал. На полу в луже крови Ари лежал…

Сын Ари: «каждый раз, когда я просил у него разрешения прочесть кидуш, отец говорил: после того, как умру». Схватил Ари Нидал (подняла руки, давая волю шрапнели): «на тот свет отправимся вместе!»

Жена Ари: «объявили о взрыве — зашкалило сердце. Позвонила начальнику мужа — не томи, говори!» Сын Ари: «…а на седер как раз перед смертью наконец разрешил». Нидал: «почуяв отвратительный аромат, я испугалась. Надушила бомбу перед свиданьем со смертью, чтобы не пахла, вылила на нее склянку духов».

Жена Ари: «и — будто обухом (не будь олухом, всегда говорила ему, а теперь к кому обращу свою неловкую нежность?) — Ари». Сын Ари: «говорят, что женщинам разрешают взрываться, чтобы смыть кровью зоркий позор (у бесчестия глаза велики)». Нидал: «я сначала хотела бомбу обнять, как ребенка. Беременным у нас — особый почет».

Ты лучше пошла бы со мной.

IV



Вот несколько снимков, привезенных из моментальных, как пума, путешествий в Перу (только взобрались на гору — и н а тебе, дождь; казалось, секунду назад не было никого на вершине, и вдруг появляется закончивший восхождение юноша: у него в стране в городке Ришон-Лецион взорвали кафе, а он здесь, береженый, небритый, бредет мирно по Тропе Инков…).

Есть собиратели сказок, есть собиратели уколов/укоров желания. Вот моя глория, вот моя галерея (сердце ударяется в глотку и срывается на галоп):

ГЛОРИЯ МУНДЕС

Ей на вид около тридцати девяти: мини-юбка, майка, анаграмма майки — кайма. Глория ведет миниван, а туристка Марьяна сидит от нее чуть справа и сбоку. Сын в Калифорнии, позади. На остановках в открытое окно лезут мальчишки — продают бутылки с водой для питья. Окно проницаемо, а Глория — нет, и непрошеные продавцы отстают (а два тела уже движутся в лад на обочине мыслей). Смогу ли я, размышляет Марьяна, обратить фантазию в явь? И взглядывает на рябящее солнцем, будто скомканное дневным светом лобовое стекло. А там неожиданно отражаются голые колени Глории Мундес (на визитке у нее выпукло выведено слово «Бермудес», но Марьяна, поедая глазами синие бусины букв, про себя окрестила ее Глория Мундес — sictransit Глория Мундес, только раз ты объявилась в жизни моей и скоро уйдешь) — и Марьяну, цепляющуюся на колдобинах за скобку на двери, обжигает лимской жарой. Глория же, прядя недомолвки, периодически стряхивает с лица лепные золотистые пряди и продолжает вести миниван, а Марьяна смотрит на ее обращенные к солнцу колени (Глория пропускает волосы сквозь гребешок пальцев), и непонятная слабость заливает глаза.

ЖЕНЩИНА ИЗ НОРВЕГИИ С ДОЧКОЙ НА ЛОШАДИ

Когда кони принимались сторониться бурной реки, или когда собаки-конвоиры начинали предостерегающе лаять, и кобыла под женщиной из Норвегии ни с того ни с сего набрасывалась на марьянину лошадь (спутанные стремена, стрихнин страсти, стремнина реки), а марьянина нога в этой мешанине (на лошади Марьяна сидела мешком) касалась ноги ворожеи-норвежки, тогда та оборачивалась (погонщик, выказывая удаль, вдруг вставал на седло) и говорила Марьяне: «твоя лошадь любит мою». И Марьяне казалось, что все уже существует в природе, что испытываемое ей так же естественно, как спаривающиеся в воздухе слюдяные крылья стрекоз или скала… но несмотря на это, слыша ершистый акцент, все равно невыразимо смущалась и снова и снова слышала эти слова: «твоя лошадь любит мою».

ЖЕНЩИНА В БЕЛОЙ БЛУЗЕ В БАРРАНКО

На танцплощадке в богемном Барранко [12](сангрия, вечер) Марьяна положила глаз на загорелую европейку с оттененным белой блузой лицом. А танцоры как раз вышли на сцену: мужчина в чем-то блестящем, а женщина босиком. Зрители сразу привстали, и Сесилия, показывающая Марьяне перлы Перу, посоветовала Марьяне тоже привстать (в этом танце нужно было следить за босыми ногами). Перуанка в павлиньем платье, с раскинутым над ней зонтичным зеленым платком по дощатому настилу плыла и Марьяну окатило нагретой волной; обескураживающее, облегающее кожу тепло, подкосив, запечатало в кокон. Вторым номером вышли диковатые высоченные парни из Пуно: диковинные голубые костюмы, щупальца, золото, рукава-фонари. И когда они стали подпрыгивать косолапо-изящно, когда принялись, будто экзотические насекомые, по сцене летать, у Марьяны внутри тоже стало все голубым-золотым, и ее чувство к женщине было неотделимо от танца.

ПРИСЛУГА — КЕЧУА, НЕ ГОВОРЯЩАЯ ПО-ИСПАНСКИ

У подруги Марьяны, поселившейся с детьми и мужем в Перу, была прислуга-кечуа — ее звали Мария. «Мария решила остаться безмужней», оповестила Марьяну Сесилия, в свои сведущие свежие тридцать три многодетная мать. Живописать женщину нелегко. Булгари, Булова, Кензо, Энзо, Макс Мара: братия брэндов застит ее. Но если изобразить бесхитростную красоту, если описать просто Марию, то откровением будут не бретельки, нательные кружева и двойное дно слоистых одежд, а ассиметричные складочки, ямочки, дырочки, мех, обвивающий лоно как плющ. Как сглатывает шея, как смаргивает и увлажняется глаз, как локон за ухо заходит, как сокращается матка и скорость, с которой по капиллярам движется кровь. «Почему же она замуж не вышла» — волновалась Марьяна, но редкие зубы Марии разрушали Марьянину страсть.