Почти рукописная жизнь

А так хочется обрести даже не успокоение, но какое-то бесспорное содержание. Я понял, что нет ничего лучше, чем обратиться к эпизодам, страницам, лицам и впечатлениям былых лет. Заглянуть в прошлое и обрадоваться тому, что жизнь содержательна, значительна, не бессмысленна и много замечательного прожито, что в жизни были прекрасные люди и даже есть чем гордиться.

В процессе воспоминаний и написании мемуаров важнее даже не сами воспоминания, а причина, по которой вдруг возникла необходимость обратиться к прошлому и какие именно эпизоды приходят на ум сегодня и сейчас.

Я продолжаю разбирать перевезённые коробки, сумки и, с позволения сказать, архивы. Книги уже рассортированы. CD и DVD ждут своего часа. Но с ними будет проще, поскольку с ними больших и давних воспоминаний не связано. Набралось коробки три видеокассет. Многие довольно давние, а есть даже древние, датированные 1989–1990 годами. Думаю, на них уже всё размагнитилось. Однако это невозможно проверить, потому что в доме не осталось ни одного видеомагнитофона. На этих кассетах неповторимые изображения и неподражаемые голоса переводчиков. В этих изображениях и голосах было что-то наркотическое, заставлявшее нас ежедневно ходить в видеопрокат и брать всё подряд, но только чтобы увидеть эти размытые лица и услышать эти неповторимые интонации. Что делать с этими кассетами? Только выбрасывать…

А в одной коробке нашёл авиабилеты, квитанции, чеки из гостиниц, железнодорожные билеты – всё иностранные, 1999–2002 годов. Тогда я очень много ездил по европейским театральным фестивалям, читал лекции в европейских университетах и на семинарах. Тогда меня всё это страшно радовало, и я старался сохранить на память даже счета из кафе. Среди всех этих бумажек попалась программка моих гастролей в Лондоне летом 2000 года. Я тогда сыграл довольно много раз в театре «Гейт» на Ноттинг-Хилл. Играл я спектакль «ОдноврЕмЕнно», разумеется, с переводом на английский. А по окончании гастролей задержался в Лондоне, чтобы посетить военно-морские музеи и архивы. Тогда я уже вовсю работал над спектаклем «Дредноуты», точнее, над окончательным его вариантом.

Поселили меня организаторы гастролей не в гостинице, а со свойственной британцам бережливостью на квартире. Как выяснилось позже, это была квартира матери одной из администраторов театра. Квартира сама по себе была хорошая, большая и светлая. Находилась она в огромном доме на Мейда-Вейл. Те, кому любопытно, могут легко его найти. Этот дом носит своё собственное имя «Клайв корт». Однако в этой большой квартире пожилая хозяйка выделила мне крошечную тёмную комнату с малюсеньким окном, находившимся под потолком, да к тому же над окном козырьком громоздился балкон верхней квартиры. То есть солнечный свет в эту каморку не попадал. Треть комнаты занимал здоровенный тяжёлый шкаф, состоящий из двух отделений, одно из которых было заперто, другим мог пользоваться я. Пять моих рубашек, двое брюк и какое-то исподнее заняли десятую часть пространства этого отделения. Кровать была придвинута к стене под окном. Даже для меня, небольшого по размеру человека, она была узкая, короткая и какая-то комковатая. Ещё в комнате был крошечный секретер, работать за которым можно было только сидя на кровати, стул уже не помещался. До туалета нужно было идти длинным коридором, мимо просторной кухни и пары светлых помещений, которые пустовали.

Но я был в Лондоне! Я так мечтал об этом, что рад был этой маленькой комнате и даже нашёл в её размерах и обстановке что-то диккенсовское и абсолютно литературное.

Но главным и самым интересным в этом доме, на этой улице и в этой квартире была хозяйка квартиры по имени Лори. Фамилии я называть не буду. Мой рассказ о ней. И если бы рассказ был для книги, а не для этого дневника, я озаглавил бы его, например, «Настоящая леди», или «Встреча с настоящей леди», или каким-нибудь подобным образом. Да! Это история о том, как я впервые в жизни встретил, общался и в итоге осознал, что встретился и общался с настоящей леди.

Когда мне сказали, что я буду жить не в гостинице, я расстроился: в гостинице удобнее, проще и не надо ни с кем общаться. С хозяйкой же квартиры предполагалось какое-то общение, и я боялся, что оно испортит мне первое впечатление от гастролей и пребывания в столь заранее мной любимом Лондоне. Ещё я беспокоился за свой нетренированный английский.

Когда меня привезли на Мейда-Вейл к Клайв корту, когда дверь мне открыл консьерж-индус, когда мы поднялись по помпезной лестнице к лифту, а потом на старинном лифте на нужный этаж, я плюс ко всему ещё и оробел. Меня сопровождал какой-то человек из театра, встретивший меня в аэропорту. Он постучал, хозяйка не открыла, а только что-то крикнула, явно издалека, означающее, что дверь не заперта. Дверь действительно была не заперта, и я впервые шагнул в настоящее британское жилище, с мраморным полом в прихожей и огромным старинным зеркалом напротив входа. В зеркале я увидел самого себя с бо́льшими, чем обычно, глазами. Хозяйка квартиры сидела в гостиной на диване. Сидела к нам спиной, возвышаясь над спинкой довольно широкими плечами, длинной шеей и узкой головой с собранными в узел рыжими волосами. Она не шелохнулась, когда мы зашли. В контровом свете, который бил мне в глаза из окон, выглядела хозяйка весьма монументально. А вела себя так, как я и представлял себе английское поведение. Вот только уши хозяйки были весьма оттопырены.

10 января

Как только встретивший меня в аэропорту человек удалился и за ним захлопнулась дверь, хозяйка дома встала с дивана и оказалась не очень высокого роста дамой с прямой и совершенно лишённой талии фигурой. Одета она была в светло-коричневое трикотажное платье с тонким пояском в том месте, где должна быть талия. Она медленно развернулась, я на миг увидел профиль с острым, большим носом, острым подбородком, увидел идеальную осанку и выдающийся острый бюст. Дама повернулась в мою сторону, вышла из-за дивана, сделала пять-шесть шагов в мою сторону, и только тогда я увидел, что она, скорее всего, дама немолодая. В свои тридцать три года я подумал, что ей хорошо за шестьдесят. Она приблизилась, протянула сухую руку с очень длинными пальцами, я тут же в ответ протянул свою, она быстро схватила её, коротко тряхнула и сказала: «Лори».

Я чуть было не сказал: «Женя», – но вспомнил, какую трудность всегда вызывало у европейцев произнесение этого имени. «Евгений» было для них ещё более трудным. Я вспомнил немецкий вариант – «Ойген», потом французский – «Ожен» и довольно робко сказал: «Юджин». Лори приподняла бровь, слегка улыбнулась и жестом пригласила меня к дивану.

Потом она расскажет мне, что очень волновалась, узнав, что у неё будет жить русский. У неё были свои весьма забавные и типичные представления о русских. Фильмов Гая Ричи тогда не было. Но Борис из его фильма весьма точно воспроизводит представление Лори о наших соотечественниках. И это несмотря на то, что она знала, что я театральный артист и литератор. Она мне рассказывала, как пыталась узнать, как живут, что едят и как предпочитают проводить время русские. Мы очень смеялись. Но тогда я этого не знал. И передо мной была на первый взгляд очень строгая и самая настоящая пожилая англичанка.

Она предложила мне сесть, я сел, она села напротив. Зависла минутная пауза. Я эту паузу не выдержал и, чтобы хоть что-то сделать и нарушить тишину, откашлялся. Она тут же спросила меня, как я долетел, я, конечно, сказал, что долетел очень хорошо. Тогда она предложила мне решить, что я хочу выпить. Я подумал и попросил чаю. Она спросила:

– С молоком?

Я, не задумываясь, кивнул. Её бровь снова приподнялась, неподвижное выражение лица вдруг стало таким, к какому я вскоре привыкну. Она хрипло засмеялась и сказала:

– Интересно, кто из нас англичанин? Я никогда не пью эту дрянь, – и пошла на кухню.

Я остался сидеть на диване и начал вертеть головой. Я разглядывал картины, какие-то гравюры, висевшие по стенам. Но их было совсем немного. Мебели в гостиной вообще было мало. На прекрасном паркете лежали ковры, каких я прежде в домах не видел. За время сибирского детства и юности я привык к коврам, висящим на стенах. А тут мои ноги стояли на ковре… Я тогда совсем в них не разбирался, но сразу понял, что ковёр прекрасный и настоящий. Вот только диваны, на которых сидели я и Лори, совершенно не вязались с интерьером. Они были ярко-синими, что называется, «вырви глаз», и по этой синеве шла золотая вышивка головы Медузы горгоны. Я тогда ещё не знал, что Версаче ещё и делает мебель…