Первая любовь

Наконец я очнулся и посмотрел вокруг. Передо мной была родная Соломбала – деревянные дома с малень­кими любопытствующими окнами, еще по-весеннему яр­кая зелень белоствольных берез, выглядывающих из-за дощатых заборов, булыжная серая мостовая и буйная поросль белой кашки и куриной слепоты. С Северной Двины доносились приглушенные пароходные гудки. Теплый ветер волнами набрасывал запахи отцветающей черемухи.

Мне было хорошо, легко на душе и весело. Обиды на Олину подругу уже не было. Шагая по деревянному тротуару, я даже присвистнул. Раскачиваясь на тонкой березовой ветке, словно в ответ мне, насмешливо при­свистнула красногрудая чечетка.

Ночью я спал неспокойно. Во сне видел Олину под­ругу – она все усмехалась. Потом перед глазами раска­чивалась березовая ветка, и я ясно слышал звонкий и отрывистый посвист чечетки. И насмешливый чей-то го­лос: «О чем ты думаешь, пятнадцатилетний маль­чишка?!»

На другой день наш пароход «Октябрь» уходил в рейс. Закончив вахту, я стоял у борта, ожидая отхода, и силился вспомнить лицо Оли, но не мог. Мне стало стыдно и смешно. «Но почему? Что в этом плохого? – спрашивал я себя. – Ведь я только думаю о ней и ни­кому ничего не говорю».

Но почему теперь, когда я думал об Оле, мне стано­вилось особенно радостно? И работал я в такие часы и минуты как-то весело. Забываясь, я даже начинал на­свистывать, чего крайне не любил старший машинист Павел Потапович. Каждый раз он меня строго одерги­вал. А я принимался еще ожесточеннее и веселее на­драивать медяшку или поручни, наводить чистоту в ма­шинном отделении, словно тут вот сейчас должна была появиться Оля. Мне так и казалось, что я работаю для нее. Для нее мне хотелось заслужить похвалу старшего механика, для нее хотелось стать настоящим комсомоль­цем и моряком. «Я люблю моряков», – вспоминались слова Оли.

Ко мне подошел Илько.

– Сегодня мы идем в Мезень, – сказал он. – А в следующий рейс пойдем на Новую Землю. Там тоже есть наши, ненцы. Это хорошо. Только там, на Новой Зем­ле, нету оленей, там ездят на собаках.

– Да, там оленей нет, – рассеянно ответил я и вдруг неожиданно для себя спросил:

– Послушай, Илько, ты любил кого-нибудь?

На меня взглянули удивленные, почти детские глаза моего ненецкого друга.

– Я любил отца и художника Петра Петрыча, – сказал он. – Я люблю Григория… Костю… тебя, Дима… Зачем ты об этом спрашиваешь?

ГЛАВА ВТОРАЯ

ФОТОГРАФИЯ

Белое море на карте в учебнике – маленькое рога­тое пятнышко, что-то вроде кляксы в тетради неряш­ливого школьника. И вот по этой «кляксе» идет наш «Октябрь». Не видно берегов. Вокруг вода, а очень да­леко видна линия горизонта, сливающаяся с небом.

Спокойное штилевое море величественно и безмолв­но. Кажется, оно дышит прозрачным голубоватым воз­духом и бережно, словно материнскими руками, несет наш огромный пароход. Впереди, слева от нас, по морю тянется к горизонту извилистая дрожащая солнечная дорожка.

После вахты я умылся, пообедал и пошел в красный уголок. Здесь в ненастную погоду команда проводит свое свободное время. Машинисты, кочегары и матросы читают газеты и журналы, играют в шахматы и в до­мино.

Сейчас на мое счастье в красном уголке никого не было. Я раскрыл тетрадь, быстро написал пять слов, по­том задумался.

Что написать, как выразить свои мысли?

Долго я думал, а на тетрадочном листке оставались все те же слова: «В комсомольскую ячейку «Октября». Заявление».

Костя Чижов рассказывал мне, как он писал заявле­ние. Но сейчас я думал о том, как писала заявление Оля Лукина.

В красный уголок зашел матрос Якимов.

– Сыграем в шахматы, – предложил он, загляды­вая в мою тетрадь.

– Не хочется, – отказался я, быстро перевернув страницу. В этот момент мне хотелось побыть одному.

– Учебное задание нужно готовить.

Якимов скучающе порылся в газетах и вышел. Но каждую минуту в красный уголок мог еще кто-нибудь прийти. И тогда я решил поторопиться и написать ко­ротко и просто.

Я начал с обычного слова «Прошу…» Написав не­сколько строк, я подписал и отнес заявление секретарю комсомольской ячейки Павлу Жаворонкову. Я волно­вался, ожидая, что скажет секретарь.

– Это правильно, – сказал Павлик. – У нас ячей­ка маленькая. Теперь подрастем. А почему Илько не подает заявления?

– Илько тоже напишет, – ответил я.

«Теперь подрастем», – сказал Павлик. Значит, он не сомневался, что мы с Илько будем приняты в ком­сомол.

– А когда будут принимать?

– В Архангельск придем – там и решим.

– А нас обязательно примут?

Павлик улыбнулся, и я понял, что он хотел ответить:

«Не беспокойся, примут!»

Рейс Архангельск – Мезень – Архангельск был недол­гим. Он продолжался всего четыре дня. За эти четыре дня ничего особенного не произошло. Даже погода все время стояла тихая, настоящая штилевая.

Когда «Октябрь» вернулся в Архангельск, «Канин» все еще был в рейсе. А между тем мне очень хотелось повидать Костю. Нужно было рассказать ему о заяв­лении.

Но еще больше хотелось встретить Олю.

Дома я пробыл не больше часа. Никаких новостей там не было, да и я ничего интересного ни маме, ни деду Максимычу рассказать не мог. На судно я должен был явиться только на другой день утром.

Наступал вечер, но было еще жарко. Ребятишки купались в Соломбалке, ныряя вниз головой с бортов лодок и плавая наперегонки. И я позавидовал им, чув­ствуя себя уже взрослым.

Сегодня на судне мы с Илько получили свою учени­ческую заработную плату. Деньги, как всегда, я отдал маме, оставив себе рубль. Теперь я мог пойти в кино­театр «Марс», мог купить мороженое, выпить бутылку шипучего ситро. Но удивительное дело, все эти обычно желанные удовольствия сейчас меня не привлекали. Да, надо ведь сфотографироваться для комсомольского би­лета. Вторую карточку можно подарить на память Косте Чижову. И он мне тоже подарит свою с надписью.

Эта внезапно пришедшая мысль так обрадовала ме­ня, что я почти бегом направился к фотографии.

У ворот дома, где размещалась в то время частная фотография, висела застекленная витрина с карточками. Каких снимков тут только не было! На большом портре­те, прищурившись, кокетливо улыбалась молодая дама с огромной пышной прической. Седобородый старик смотрел с открытки сердито и строго. Пожилой усатый мужчина сидел на стуле, положив кисти обеих рук на колени. Около него стояла словно чем-то испуганная женщина. Ее рука лежала на плече мужа. Маленький, толстый, совсем голый мальчишка смотрел на меня удив­ленными, ожидающими глазами. Во время съемки ему, конечно, обещали, что из аппарата вот-вот вылетит птичка. Были на снимках большие семьи, компании, парочки.

И вдруг я увидел знакомое лицо. В правом нижнем углу витрины висела маленькая фотография Оли Лукиной.

Я позабыл обо всем на свете. Рука потянулась к снимку, но наткнулась на стекло. И мне вдруг захоте­лось иметь эту карточку! Но как ее достать? Витрина закрыта на замок. Я отходил от витрины и снова под­ходил к ней.

Я готов был отдать за фотокарточку Оли что угод­но. И тут же мне пришла простая мысль: попросить снимок у владельца фотографии. Даже не попросить, а купить. Ведь он может заменить маленькую карточку любой другой.

Я зашел в фотографию.

– Сниматься, молодой человек? – спросила меня жена фотографа. – Что желаете? Визитки, открытки, на паспарту?

– Нет, мне нужно самого фотографа, – чуть робея, сказал я.

Вышел фотограф, полный мужчина, известный всей Соломбале, и подозрительно оглядел меня. На мою просьбу он ответил:

– Из витрины не могу. Да и зачем тебе чужая кар­точка?

– Это не чужая… это моя сестренка, – почти бессоз­нательно соврал я. – Она уехала и просила меня схо­дить к вам.

– Сестренка? Тогда я могу отпечатать новые сним­ки, повторно. Это будет стоить одинаково, что один сни­мок, что три. Меньше трех не делаем. – Фотограф на­звал цену.

Но зачем мне три карточки? Что с ними делать? И все-таки я согласился и уплатил деньги.