Морская школа

По вызову капитана явился представитель из порто­вой конторы. Вместе с Матвеевым он пошел на «Снэрк».

– Почему сбрасываете шлак в воду? – спросили английского кочегара.

– Механик приказал.

– А вы знали, что это запрещено?

– Конечно, знал. Говорил механику, а он приказал сбрасывать в воду.

– А у себя в Глазго сбрасываете шлак в воду?

– Нет, в Глазго запрещено сбрасывать.

– Наглец ваш механик! – в сердцах сказал пред­ставитель порта по-русски.

Вызвали механика и капитана «Снэрка».

– Я не знал, что у вас нельзя, – пробовал увиль­нуть механик. У него, конечно, были другие соображе­ния: «Сейчас, на стоянке, вахтенному кочегару нечего делать – пусть вирает и сбрасывает шлак, иначе в мо­ре придется для этого вызывать подвахту».

– Сколько лет вы плаваете?

Англичанин нахмурился. Вопрос был в этом случае неприятен. Механик не мог быть новичком.

– Это к делу не относится.

– Стесняетесь своего стажа и опыта? – усмехнулся представитель порта и обратился к капитану «Снэр­ка»: – Придется составить и подписать акт.

– Я отказываюсь, – заявил английский капитан.

– Дело ваше, – спокойно сказал представитель порта. – В таком случае «Снэрк» будет задержан в порту. Мы не можем нарушение оставить безнаказан­ным. Покойной ночи, сэр!

Представитель порта и Матвеев вернулись на «Ок­тябрь». В кают-компании был составлен акт о засоре­нии гавани.

Меня и Илько позвали в кают-компанию. Там, кро­ме представителя порта и кочегаров, были наш капитан и механик Николай Иванович.

– Вы видели, товарищи, как со «Снэрка» сбрасы­вали в воду шлак? – спросил у нас портовик.

– Видели, – в один голос ответили мы.

– Тогда прошу подписать этот акт.

Дрожащей от волнения рукой я кое-как вывел на бумаге свою фамилию. Я еще никогда не подписывался на таких важных документах.

Илько тоже расписался. Николай Иванович поло­жил руку на плечо Илько.

– Были времена, сам помню, – сказал он, – жи­телей тундры в клетках через Петербург за границу во­зили на помеху иностранным туристам. Как зверей, на показ возили. И это называется у них цивилизацией! А вот теперь Илько их будет учить культуре и порядку.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ДОМОЙ

Ночью с северо-запада подул свежий порывистый ве­тер. К утру ветер усилился и перешел в шторм. Порт наполнился непрерывным шумом – свистом ветра в снастях, тугими хлопками флагов и брезентов, ударами прибойных волн о борта и причалы.

Я вышел на палубу.

«Снэрк» все еще стоял у причала рядом с «Октяб­рем» – два корабля под разными флагами у одного при­чала. Но то были флаги не просто различных стран – они были флагами различной жизни.

На корме «Октября» развевалось красное полотнище с серпом и молотом в уголке. И это означало для нас многое – свободный труд, дружбу рабочих и крестьян, дружбу народов.

На «Снэрке» висел британский флаг. Он утверждал силу денег, богатство одних и нищету других, рабство колониальных народов – флаг чужого мира. На этом пароходе, на атом маленьком плавучем кусочке Анг­лии, именуемом «Снэрком», были чуждые нам Законы и порядки.

Все это я уже хорошо понимал.

На палубе я почувствовал, как меня охватывает озноб.

– Прохладно, – сказал я, поеживаясь.

– Не прохладно, а холодище дикий, – ответил Мат­веев. – Простынешь! Иди оденься потеплее. Я отправил Илько одеваться, он тоже выскочил в одной рубашонке. Да еще рисовать на таком холоде вздумал!

Кочегар повернул меня за плечи и легонько подтолк­нул к двери кубрика!

– Иди, иди!

Минуту спустя, натянув куртку, я снова был у борта. Появился и Илько.

Мой приятель по-прежнему увлекался рисованием. Вот и сейчас он захватил с собой краски, кисти и лист плотной ватманской бумаги. Но рисовать ему не приш­лось. Мешал сильный ветер, хотя Илько и пытался ук­рыться от его буйных порывов за трубой.

А казалось, как хорошо бы запечатлеть на бумаге бушующий залив: темно-зеленые волны, сверкающую россыпь брызг и рвущиеся с мачт и флагштоков цвети­стые флаги! Как меняются краски со сменой погоды! Я был уверен, что Илько мог передать на бумаге не только краски, но и все движение в порту, весь шум шторма: свист ветра в снастях, удары флагов, гром прибоя. Даже горьковатый вкус волны моряны, даже острый запах из сельдяной бочки, прибитой волнами к борту «Снэрка», – все мог передать Илько. Всему это­му его научил Петр Петрович – замечательный чело­век, большевик, художник. Он первый позаботился о судьбе бедного ненецкого мальчика. Хотя я никогда не видел Петра Петровича, но хорошо представлял его и всегда с благодарностью за Илько вспоминал о нем.

– Нет, рисовать нельзя! – с досадой сказал Илько, пряча в карман коробку с акварельными красками.

– Да, здорово штормит!

– Вот если бы нас такой шторм застал в море, – заметил Матвеев, повернувшись спиной к ветру и сло­жив ладони корабликом, чтобы закурить папиросу, – все кишки бы у вас вывернуло.

– Не вывернуло бы, – убежденно сказал я. – Как-нибудь выстояли бы…

После завтрака механик поручил мне и Илько очень ответственную и нелегкую для нас работу – разобрать донку. Он так и сказал:

– Попробуйте разобрать самостоятельно.

Конечно, это только так говорилось – «самостоя­тельно». Старший машинист Павел Потапович все вре­мя находился неподалеку от нас, хотя и делал вид, что нисколько не интересуется разборкой донки. А сам то и дело украдкой поглядывал на нас и ухмылялся, когда у «самостоятельных» что-нибудь не получалось.

Все-таки мы успешно справились с заданием и об­ращались за помощью к Павлу Потаповичу не больше пяти раз.

После работы мы разговаривали только о «нашей» донке. Хорошо бы нам поручили ее и собрать. Интерес­но, как она теперь будет работать? Я пытался уверить кочегара Матвеева, что скоро мы сможем взяться само­стоятельно и за ремонт главной машины. Вот бы еще нам на подмогу Костю Чижова! С этим парнем можно за любое дело взяться. Жаль, что его нет с нами на «Октябре». Где ты, где ты, наш дружище, Костя? За­быв о донке, мы стали с увлечением и восторгом рас­сказывать команде о Косте, о том, какой он умный, сме­лый и находчивый.

…Три дня и три ночи штормило. Три дня и три ночи на мачте над портовой конторой болтались терзаемые свирепым ветром штормовые сигналы. Казалось, залив кипел. Злые мутные волны, шипя и пенясь, ожесточенно таранили причалы и борта океанских пароходов. Мел­кие суденышки – боты, катера, буксиры – утомленно кланялись волнам, словно просили о передышке.

На четвертые сутки шторм притих. Флаги на судах уже не трещали и не хлопали, а неслышно шевелились, то лениво взмывая, то снова опадая на флагштоки. За­лив посветлел, и волны, присмирев и спрятав свои пен­ные гребни, стали отлогими и ласковыми.

Загрохотали якорные цепи, застучали на ботах дви­гатели. Отстоявшись, суда снова покидали порт.

Из-за шторма «Октябрь» вышел в море с опозданием почти на полсуток.

Позавтракав, мы с Илько стояли у правого борта и любовались синеющим вдали высоким скалистым бере­гом. До моей вахты оставалось около часа.

– А на будущий год тоже учениками будем пла­вать? – спросил Илько.

– На будущий – машинистами, – ответил я. – Школу закончим весной, и останется для практики одна навигация.

Илько некоторое время раздумывал, потом сказал мечтательно:

– Тогда в отпуск поеду в Москву. Я никогда не был в Москве… А теперь опять поеду на Печору, в тундру, к своим…

«Октябрь» взял курс на Архангельск. Скоро мы бу­дем дома, в родной Соломбале.

Пришел ли с моря Костя Чижов? Выезжает ли дед Максимыч на рыбалку? Мама, наверно, беспокоится за меня – был шторм… Бывает ли у нас лесник Григо­рий? Как живет морская школа?

Признаться, я очень соскучился по нашей милой Соломбале.

Всего десять дней продолжался наш рейс, но поче­му-то кажется, что «Октябрь» уже давным-давно ушел из Архангельска. Как много за это время мы повидали и пережили!