Морская школа

Головку нужно опилить так, чтобы мастер, проверяя ее шестигранник с помощью тупого стодвадцатиградус­ного угольника, не заметил ни малейшего просвета. По­том мастер возьмет кронциркуль и проверит, одинаковы ли размеры между всеми противоположными гранями. После этого можно обрабатывать шпильку болта – опиливать, шлифовать, нарезать резьбу.

Признаться, все это не очень уж сложно. Но все-та­ки радостно сознавать, что вот этот первый, тобою об­работанный болт с гайкой пойдет в дело, к какому-то механизму. В то же время с ним жалко расставаться – такой он хорошенький, тяжеленький, блестящий и, глав­ное, сделанный своими руками.

Гриша Осокин и Илько одновременно со мной за­кончили обработку болтов. Гриша ходил довольный, ожидая очереди к мастеру и размахивая листком-зада­нием, где должны были появиться отметки по графам: точность, срочность, чистота.

– Точность, срочность, чис-то-та, – повторял Гри­ша. – Точность, срочность, чис-то-та!

Впереди нас ждали более сложные задания по учеб­ной программе – изготовление самых разнообразных инструментов.

Позднее по этим работам мы вспоминали все другие события, происходившие в жизни морской школы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«ВЛАДИМИР» ИЛИ «ЭДУАРД»?

Все ребята в школе любили Илько, старались с ним дружить и помогать ему. Наша группа гордилась тем, что у нас учится мальчик, который жил в тундре, уме­ет управлять оленьими упряжками и говорить на не по­нятном для нас языке.

Еще в первые дни учебы однажды Валька Толстиков, задира и драчун, выхватил у Илько из рук на­пильник.

– Это мой напильник, – сказал Илько. – Отдай!

– Ты его у меня из ящика стащил! – крикнул Валька и побежал.

Илько стоял у своих тисков и не знал, что делать. Обида сжала ему горло – он никогда не брал чужого.

Все это произошло на глазах у Кости Чижова. Не сказав Илько ни слова, он подошел к Вальке Толстикову:

– А ну-ка, дай сюда напильник!

– Какой еще напильник? – с усмешкой спросил Валька.

– Который ты у Илько взял.

– Это мой, иди ты подальше!

Костя покраснел от волнения и схватил Вальку за плечо. Тот рванулся, но Костя держал его крепко.

– Добром говорю: отдай! А то плохо будет!

– А где мой напильник?

– Вот и ищи свой, а нечего у Илько отбирать, – Костя отпустил Вальку и взял напильник.

Ребята уже окружили поссорившихся.

– И запомни, – сказал негромко Костя, – кто обидит Илько, будет иметь дело со мной.

– И со мной, – сказал я.

– И со мной, – повторил Гриша Осокин.

– Напрасно ты, Чижов, ему бока не намял! – крикнул кто-то из ребят.

Костя неторопливо пошел к своему рабочему месту.

– Подумаешь, – зло усмехнулся Валька Толстиков, – из-за какого-то самоедского тюленя…

Костя услышал эти слова и обернулся. Он быстро подскочил к Вальке и замахнулся:

– Повтори, что ты сказал!

Толстиков струхнул и, не видя поддержки среди ре­бят, молчал.

– Ох, – сказал Костя, опуская кулак, – или ду­рак ты, Валька, или гад…

Это был первый и последний случай, когда пришлось за Илько заступиться. Вскоре Толстиков помирился с ним и сказал:

– Ты не сердись на меня, Илько.

– Я и не сержусь! – Илько дружески улыбнулся и махнул рукой: мол, бывает, ничего.

Илько жил со всеми дружно, учился старательно и успешно. Отставал он лишь по русскому языку. Но все мы старались помогать ему.

Он часто вспоминал русского художника Петра Пет­ровича, который так много доброго сделал для маленького ненца. Было горько и обидно, что Петр Петрович не дожил до той светлой жизни, о которой он мечтал, за которую боролся и в которую теперь вместе с нами полноправно вступил его воспитанник из далекой тундры.

Работая у тисков, Илько напевал. Песня была одно­тонная, тихая, как шуршание напильника, а может быть, как шелест снежного наста, встревоженного полозьями легких нарт.

Мои тиски были рядом, и я часто прислушивался к песне Илько. Песня состояла из русских и ненецких слов, но я хорошо улавливал ее смысл. Илько пел о дружной жизни русских и ненцев, о силе той дружбы, которую не смогут победить ни ветры, ни морозы, ни шаманы, ни чужеземные люди.

Но чаще в своих песнях Илько мечтал. Он пел о том, что над тундрой поднимается новое солнце, что его на­род будет жить счастливо и весело, не зная нужды и болезней. Он пел о том, как поедет в самое большое стойбище – в Москву, увидит там Ленина и нарисует его большой портрет. Он привезет портрет в тундру, покажет своему народу и скажет: «Это Ленин, большой человек, который заботится о ненцах, посылает в тунд­ру учителей и докторов. Учитесь у него жизни!»

Весной Илько затосковал. Он знал, что скоро из Архангельска пойдет первый пароход на Печору. Его сно­ва потянуло в родные края, на поросшие оленьим мхом ягелем просторы, где бледное солнце, уже не скатываясь к горизонту, день и ночь ходит по кругу над тундрой.

В школу на уроки мы теперь не ходили, но продол­жали работать в мастерской. Постепенно ребята закан­чивали курс слесарного и токарного дела, переходили в кузницу – учились ковать, потом учились паять оло­вом и медью, рубить заклепки и клепать толстые листы котельного железа. Все это должен уметь делать каж­дый корабельный машинист и механик.

Вечерами ученики нашей группы приходили во двор морской школы и помогали Василию Кондратьевичу ремонтировать моторную лодку. Мастер на все руки, Василий Кондратьевич был знатоком двигателей внут­реннего сгорания. Из всевозможного старья он собрал мотор и установил его на шлюпке, подаренной школе морским пароходством.

Наконец ремонт моторной лодки был закончен, и мы собрались, чтобы спустить ее на воду.

На катках мы без труда подтащили катерок к речке Соломбалке и осторожно столкнули с берега. Василий Кондратьевич запустил двигатель.

Ребят было много, и понятно, что всем хотелось про­катиться на моторке.

– Придется в две очереди, – решил мастер.

Косте, Илько и мне удалось забраться в моторную лодку в числе первых. Оглушительно выхлопывая газ, катерок двинулся по речке. Чуть заметные волны рас­катывались за кормой. Вскоре выхлопы смягчились, двигатель стал часто и размеренно постукивать. Васи­лий Кондратьевич удовлетворенно вздохнул и сказал:

– Хорошо… Как швейная строчит!

Катерок вышел из устья Соломбалки на широкий простор Северной Двины. Здесь легко дышалось. Сла­бый ветер приносил издалека волнующие воображение запахи смолы и морских водорослей.

Фарватером прошел буксирный пароход «Бревенник». Крутая волна высоко подняла наш катерок и бе­режно опустила. В груди появилось знакомое ощуще­ние невесомости.

Перестук мотора над рекой звучал особенно отчет­ливо.

У причалов стояли пароходы и пароходики. Над их трубами, перемешиваясь, вились прозрачные струйки дыма и пара.

Вдруг на одном из пароходов звонко и весело уда­рили склянки. И моментально мелодичные, легкие в ве­черней тишине, словно мячики, металлические звуки побежали по всем кораблям.

– Восемь часов, – сказал я.

– Да, смена вахт, – подтвердил Василий Кондра­тьевич. – Скоро они будут звонить и для вас.

– Еще не скоро, – Костя вздохнул. – Через год.

Катер шел вниз по реке. Остались справа на набе­режной окраинные дома Соломбалы. Впереди возвыша­лись штабеля досок на лесной бирже. Издали лесная биржа походила на уменьшенный в масштабе город не­боскребов. У причала грузились досками морские транс­портеры-лесовозы.

Не рейде, нацелив в небо стрелы лебедок, неподвиж­но замерли два парохода. Вода лениво колыхалась у бортов, отражая в глубине перевернутые неясные, дрожащие очертания корпусов.

– Иностранцы, – разглядывая кормовые флаги, говорили ребята. – Один – норвежец, другой – англи­чанин.

Я почему-то невольно взглянул на Илько. Он сидел на кормовой банке, рядом с мастером, и глаза его, уст­ремленные на иностранный пароход, казалось, остекле­нели. Что застыло в его глазах: удивление, горечь или ненависть? Вероятно, он вспомнил страшные дни, пере­житые на пароходе, в неволе у американских офицеров.