Страница 7 из 21
Меня не слышали. Это была не Алевтина Ивановна. Это была Алевтина Ивановна, но из компьютера, то есть разговаривала она не со мной, а вообще. А я с кем тогда говорил, перед кем, можно сказать, оголялся? Всегда так: когда просят вывернуть карманы, я начинаю изливать душу. Ничто ничего в человеке не меняет. Даже смерть. Глупо. Как будто шел с поющими птицами за пазухой, а попал на заседание трибунала.
Только тут я обратил внимание на список, который висел около домофона. Посетителю предлагалось сообщить о себе следующее: ФИО, имена трех поручителей, членство в партии (подпункт: сочувствующий), чем занимался в августе 91-го, отношение к воинской повинности, любимое увлечение, цвет, газета, музыка, женщина (в скобках: мужчина), литературный герой, время года. И в конце крупно: ДИАГНОЗ.
И все это за двадцать секунд? Мне давно казалось, что жизнь человека, даже самая долгая, может уместиться в короткий рассказ. Но чтобы такой спринт? Все люди, конечно, сестры, как любил на наших профессиональных и, в основном, женских вечеринках тостировать Тараблин, но не все при этом сестры таланта.
Однако я решил взять себя в руки. Никаких сантиментов и в то же время поблажек. Допрос? Извольте. Не в санаторий прошусь. Пока свободою горим и так далее.
Я снова нажал на кнопку и после приглашения Алевтины Ивановны начал выпускать обойму:
— Объясняю. Трушкин Константин Иванович. Поручители: Пушкин, Сахаров, Христос. Не состоял, не состою, не сочувствовал, не сочувствую. В августе 91-го боролся с крысами в городе Невельске. Отношение к воинской повинности отрицательное. Любимое увлечение: портвейн на природе. Цвет — желтый. Газета — в сортире и под обоями. Ария Фигаро. Женщина, которую люблю сейчас. Любимый герой — капитан Миронов. Время года — переходное. Диагноза не знаю. А вы?
— Спасибо, Константин Иванович.
Мой кураж сдулся и погас. Выходит, меня слышали? Алевтина Ивановна?
Тогда, что значит «спасибо»? И есть, наконец, в этом мире обратная связь, или ее нет? «Константин Иванович»! Непременно слышали. Значит, все же индивидуальный подход?
Теперь «индивидуальный подход» — это рутина сервиса и педагогики, в любой лавочке вас встретят радушно, как родственника с кавказских небоскребов. Хотя и этот эксперимент не был у нас доведен до конца. Потому что уже через минуту могут и послать, если как следует принюхаются. Доброжелательность еще не вошла в гены, и разбуди работника просвещения среди ночи: «Правда ли, что личность человеческая является абсолютной ценностью?» — можно и в рот получить.
Я еще несколько раз с силой нажал на кнопку. Домофон молчал. Нет хуже, когда дух протеста или хотя бы просто подгулявшего юродства вдруг сталкивается с лицом. Неловко становится за свою нескромность и размашистую беспощадность. Лучше все же знать заранее, перед кем ваньку валяешь. В этом случае особенно — заранее лучше.
Мне тут же захотелось объясниться с Алевтиной Ивановной другим тоном.
— Обесточен дом, зря стараетесь, — снова появилась классовая догматистка. — Нам нельзя под напряжением работать. На прошлой неделе одного уже утараканило. Люди на тот свет так и бегут.
В неисправной технике мне всегда чудился личный произвол и равнодушие. Иногда даже Того, Кто то ли волосы на наших головах считает, то ли и нас не успел еще толком разглядеть.
— А чего бегут-то? — спросил я.
— Так жить, наверное, надоело. Технику безопасности не дураки сочиняют.
— Что же во мне такого блатного? — Меня, видимо, тяготило еще и это недоразумение. Уйдешь от людей, и останутся от тебя одни превратные впечатления.
— Да вы не расстраивайтесь. Приходите завтра часов в семь. Пока то да сё. Ток будет.
— А танцы?
Пошла возвратная волна вчерашней алкогольной эйфории. Она уйдет быстро, и жить сразу станет трудно и неинтересно, не лучше, чем рыбке на берегу. Я знал это точно.
— Эта где сидит? — показал я на домофон. — Разве не у вас?
Девушка посмотрела на меня с такой улыбкой горькой и терпеливой жалости, с какой самоотверженный дефектолог смотрит на пациента-дауна.
Всё! Мосты сожжены! Приливная волна шла еще на меня, я почти захлебывался.
«Братья по недоразумению! — крикну я сейчас ожидающей меня толпе. — Дорогие калеки! Задумчивость — рыбацкое свойство, мысль о мысли, которую хочется поймать на голый крючок. Конечно, рыбка несъедобна. Но это праздное соображение. Младенец заглатывает соску, как титьку неба, в котором все дары и ароматы бессмертия. Теплая туча воркует над ним. Дети мои, как сказал Джамбул. Милые мои смертники. Небеса всегда подставляли вместо себя кормилицу. Мозг отцвел. В голых кронах плутают одышливые бабочки, разгребая от пепла вечную синеву. Босая любовь мнет виноград, счастлива нашим безумьем. Плоскостопие мечты освобождает ее от долгого похода. Поэтому она и обзаводится крыльями. Еще по одной?»
Но вышло все не так…
Курицы перед грозой выглядят менее растерянными, чем эти люди, в ожидании Суда Небесного думающие о том, как получить в этот суд повестку, потому что знают, что никакие небесные силы без этой повестки не станут ими заниматься. Как всегда в минуты народных смут разговор то и дело сворачивал на политику.
— Производства легли, а мы всё поем, — сказал молодой разночинец, зло выглядывая из запотевших норок очков.
— В компьютере искали? — тихо обратился мужчина с внимательным, бухгалтерско-профессорским профилем к мужу Фроси.
— Они по чернобыльским дням стирают информацию. Вирусы обновляются каждый месяц.
— Я не против петровских реформ, — снова попыталась отогнать вуаль дама. — Но, коли дело дошло до всеобщей и полной компьютеризации, — тут я славянофил. Пусть лучше будет коммунизм.
— Вы скажете тоже, — улыбнулся муж Фроси.
— Я скажу. Да.
Тут я заметил, что в стороне, на покрытом гарью сугробике, стоит группа поменьше, и парень в офицерском бушлате записывает что-то на бумажке. Я двинул к ним.
— Есть варианты? — спросил я, заглядывая через чье-то плечо, вставая на цыпочки и чуть-чуть подпрыгивая.
— Варианты всегда есть, — ответил тот, не поднимая на меня взгляда.
— Подождите, мужчина, — запротестовала вдруг женщина с молодой сединой и почему-то с рюкзаком за плечами. — Вы ведь только подошли. А осталось всего два места. — Я подумал, что и при жизни она пребывала всегда в состоянии ажиотажа и нервной соревновательности, поводов для которой у нас не надо искать. И при этом руководило ею конечно высшее, быть может, еще комсомольское чувство справедливости.
— Я вообще с ночи стою. Почему сразу не сказали? — подбежала, оскальзываясь, дама. Вуальку, по такому случаю, она засадила на шляпу, и черные проталины ее глаз заставили вздрогнуть даже этих, не самых счастливых на сегодняшний день людей. — А я уже больше не могу. Каждую ночь он приходит ко мне и просит еды. Мама, говорит, ну что, тебе жалко?
— Вы о ком?
— Сын. Он в Чечне погиб. А гроб раскрыть не разрешили. Я хочу к нему. У меня уже приготовлено всё его любимое. Он поест и успокоится.
— И обратно — очередь. Совсем довели страну, — это разночинец. К сугробу все же потянулся и он.
— Я записываюсь, — решительно сказала дама, растирая по лицу слезы, как будто это был дождь.
— Да погодите вы! — снова женщина, которую очень молодила седина. — Уж если по справедливости, то места надо отдать этим вот старичкам.
— Пусть в Смольный ходят без очереди, — выпалил кто-то горохом.
— Да уж, ветеранов теперь и в магазинах не пропускают, — вздохнула дама, и было непонятно, кому она в этом случае сочувствует.
— Вы-то чего так на тот свет торопитесь? — сказал разночинец. Говорил он, не открывая рта, из чего явствовало, что при жизни у него не было ни времени, ни денег на дантиста. — Молодая, красивая. Накормить она хочет. Это же смешно!
— Хам! — дама неожиданно смутилась, и вокруг ее носа отчетливо проявился белый треугольник.
— Сколько? — спросил между тем разночинец.
— Десять, — ответил офицер. — Дальше не знаю, это уже не со мной.