Холодные сердца

Постепенно суматоха улеглась. Жарков успокоился, Стася вывел его из ресторана. О юноше быстро забыли. Стоило ли переживать о всяких дачниках?

В нашем Сестрорецке дубовая роща на мысу, что далеко выдается в залив, – любимое обывателями место для романтических прогулок. Но это днем. А ночью, даже белой, дубрава обращается в темный лес, в чем-то даже сказочный. То есть гулять в нем на всякий случай не рекомендуется. Фонарей нет, городовых нет, неприятности могут подстерегать за каждым кустом. Есть, конечно, любители послушать, как шумят вековые деревья в час ночи, но это скорее от обилия принятых напитков, чем от смелости.

Несмотря на поздний час (полночь давненько миновала), в дубраве послышался шорох, какой бывает, когда колеса осторожно заминают ветки, и цокот копыт. Лошадь шла шагом. В просвете деревьев показался силуэт двуколки с пассажиром. Опустив поводья, седок предоставил лошади самой пробираться сквозь лесок, зная, что животному не захочется застрять где-нибудь в овражке. И действительно, лошаденка медленно, но верно вывозила к свету, который шел от белого неба, отраженного в морской воде. Наконец послышался плеск ленивого прибоя. Вожжи указали лошадке, что пора остановиться, чему она покорилась, принявшись за траву, освеженную поздней росой.

С подножки спрыгнула дама. Что ей делать одной, в таком месте и в такое время, трудно представить. Вместо того, чтобы умирать от страха, она вела себя уверенно. Выбрала дерево, стоящее на краю песчаного бугорка, и прикрепила на кору бумажный лист, хорошо заметный в белесой тьме. На светлом фоне была вычерчена неровная, продолговатая фигура, отдаленно напоминающая круг.

Примерившись, дама сняла лист, державшийся за шляпную булавку, и перевесила заново так, чтобы он висел чуть ниже, на уровне глаз. Отошла на два шага, осталась довольна. Обернувшись по сторонам, хотя разглядеть ничего было невозможно, она вынула из-под шали револьвер и попыталась, прицелившись, нажать на курок. Но ничего не произошло. И вторая попытка закончилась неудачей. Вещица для дамских пальчиков была не предназначена. Но характер взял свое. Сбросив шаль, она напряглась и нажала изо всех сил. Вещица подпрыгнула, раздался глухой звук, который улетел в море, как будто ничего не было.

На мишени не нашлось даже царапины. Ощупав кору выше и ниже, дама недовольно фыркнула. Там тоже ничего.

Снова заняв позицию, она выровняла дыхание, руки подняла медленно и постаралась жать плавно. Сил хватило ровно на то, чтобы вдавить курок. Револьвер охнул и отправил пулю в небеса. Не тратя времени на проверку, дама сделала подряд четыре выстрела. На последнем руки ходили ходуном так, что целиться было невозможно.

Результат усилий оказался плачевным: на листе остался крохотный надрыв, да и то вдалеке от рисованного круга. Аккуратно сняв листок и сложив его пополам, отчаянная барышня спрятала его в сумочку, туда же швырнула и револьвер.

– Нет, так не пойдет, – сказала она, усевшись в коляску. – Прямиком не получится, тут надо хитрее… Но! Трогай, милая…

Лошадь обернулась на звук голоса, вожжи указали ей, что пора в обратный путь. Она развернулась и повезла хозяйку одной ей понятной дорогой.

Как только двуколка скрылась в древесном мраке, из кустов вышел некто, в неверном свете белой ночи похожий на привидение.

– М-да… Богиня-воительница… Эх, елки зеленые… – буркнуло привидение себе под нос.

2

Зоркий глаз

Не стало покоя городовым. Господин пристав потребовал общее построение. Прохаживаясь на заднем дворе участка, вдоль строя, и потрясая куриным кулачком, он произнес целую речь, бо́льшую часть которой городовые не поняли. Но и профессор словесности не смог бы разобраться в оборотах, какие припустил Недельский. Он требовал «исключительного мировоззрения» и «проникновенной материальности» в действиях своих подчиненных. Он провозглашал «неминуемую битву разума с равнодушием» и призывал «исполниться очей». И так далее в таком же роде.

А все потому, что над их городком, по его мнению, нависла какая-то неминуемая угроза, о которой, как решили городовые, пристав понятия не имеет, но заранее пугает себя и других. Что это за опасность, откуда ее ждать и почему она угрожает обреченным жителям, было категорически не ясно. Задать вопрос никто не посмел. Себе дороже. Отвечая, пристав бы окончательно разошелся, и страдать без ужина пришлось бы до полуночи. Как только он спросил строй: «Имеются насущные вопросы?» – строй в одну глотку рявкнул: «Никак нет!» Чем крайне порадовал своего командира. Пристав немного пришел в себя, но городовые все равно сообразили, что тихая летняя жизнь у них кончилась. Будут гонять, как кур на пожаре, а толку от этой суеты – никакого.

Предчувствия служивых не обманули. Не успели они сбиться кучками, чтобы по-свойски обсудить, что это было, как Недельский снова влетел на плац, как он гордо называл вытоптанную землю между дровнями и нужником, и потребовал «немедленно смирно». Невольники долга встали плечом к плечу. Без дальнейших церемоний пристав объявил, что вводит усиленное патрулирование, каковое начнется прямо сейчас. Весь личный состав, «не смыкая очей», должен бороздить просторы улиц и прибрежной полосы, выискивая вероятных преступников или даже злодеев. При малейшем подозрении хватать и тащить в участок, а здесь пристав самолично разберется. Старший городовой Макаров окинул взглядом своих ребят, на лицах которых можно было прочитать вовсе не служебное рвение, лениво козырнул и сказал «Слушаюсь!».

– Немедленно! Немедленно! – закричал пристав, потрясая пальчиком. – Лично проверю! Орлы мои вездесущие!

Как только он убрался, Макаров собрал мужиков в кружок и стал инструктировать. Городовые хмуро помалкивали, изредка роняя крепкое словцо. Хочешь не хочешь, а делать нечего – приказ. Начальник слегка не в себе, но от этого не легче. В общем, разбились на суточные дежурства по парам.

Григорьеву досталось заступать с шести утра. Город спал безмятежным сном, а городовой должен был исполнять нелепую прихоть пристава. Белая ночь растаяла в теплом золоте утра, чистое небо насыщалось голубизной, во всем было радостное ожидание прекрасного дня. И только Григорьев мучился утренним ознобом. В летнем холщовом мундире он продрог, голодное брюхо, в которое залил стакан холодного чая, урчало и тянуло, а на душе было гадко и скользко. Где уж тут наслаждаться романтикой пейзажа.

Пройдясь по Приморскому проспекту, спящему и тихому, Григорьев свернул на городской общедоступный пляж. Здесь царили покой и пустота. Полотняные палатки, в каких принимают солнечные и воздушные ванны, дожидались восхода. Кабинки-домики, на каких вывозят в залив дачников для принятия морских купаний, сбились в табунчик и мирно дремали. Пляж, насколько хватало глаз, был чист и спокоен. В отдалении кружили чайки – с визгливым воплем падали вниз, зависали, лихорадочно колотя крыльями, хватали что-то клювом. Эта суматоха и гам портили степенный покой. Обычно чайки так вели себя, когда добрый дачник бросал ломти хлеба. Они привыкли кормиться из заботливых рук, растолстели, качаясь на волнах, и ждали бесплатной кормежки. Но сейчас для любителей птиц было слишком рано. Да и нет никого.

Григорьев присмотрелся. Глаз у него был ястребиный. Чем и гордился. Он приметил, что чайки кружат над полотняным шезлонгом, над спинкой которого виднеется чья-то голова. Все-таки кто-то ни свет ни заря потащился на море. Скорее из любопытства, чем выполняя служебный долг, городовой решил узнать, кто же такой любитель ранних воздушных ванн.

Идти в сапогах по песку было не споро, каблуки то и дело проваливались в мягкие ямки. Григорьев никуда не спешил. Чем ближе подходил он, тем яростней и громче несся птичий гвалт. Ни дать ни взять – бабы дерутся на базаре.

Городовой уже рассмотрел голову, что торчала над шезлонгом. Неизвестный господин кормил чаек по-своему. Обычно публика развлекалась бросанием хлебного мякиша вверх, где его на лету хватал жадный клюв. А этот, кажется, кормил с руки, словно синичек. Жирные чайки с хищно загнутыми носами и кроваво-красными перепонками на лапах падали ему на колени. Наверняка городовой не видел, птиц скрывал шезлонг.