Страница 4 из 17
Но храм Зевса-Олимпийца — всего лишь уродливый частокол полуразрушенных колонн, учуять там удалось только запахи тления и запустения. К тому времени уже стемнело, и тело мое вновь проголодалось. Опять в Плаку. Жаркое, вино, сладкий пудинг.
Потом я бесцельно брел по извилистым улочкам к новым кварталам, как вдруг услышал слабый голос. «Помогите! Умоляю, помогите!» — взывали из переулка на родном языке моего прототипа.
В этот мир я прибыл без намерения кому-либо помогать. Но тело, которое я скопировал, чтобы упростить свое пребывание в современной Греции, явно принадлежало существу доброму и отзывчивому. Его рефлексы мигом взяли верх и увлекли меня в переулок — посмотреть, что я могу сделать.
Я увидел ее в густой тени. Она лежала на земле, в чем-то похожем на лужу крови. Я опустился рядом с ней на колени, и она бессвязно залепетала что-то по поводу нападения и ограбления.
И тут мне в плечи неласково вцепились чьи-то руки, острый клинок уперся в хребет, а окровавленная и избитая женщина вмиг перестала нуждаться в моей помощи. Она проворно откатилась подальше от меня и преспокойно встала на ноги. А затем хриплый голос не терпящим возражений тоном изрек мне в левое ухо: «А ну, фраерок, сымай котлы и выкладывай лопатник».
Признаюсь, сначала я растерялся. Я ведь еще не привык к людским повадкам, и часто приходилось рыться в мозгу моего носителя, чтобы понять, чего от меня хотят.
Но довольно скоро я выяснил, что в этом мире существует так называемая «преступность», и я столкнулся с одним из ее проявлений. Женщина в переулке — приманка, я — добыча. И еще двое соучастников держатся за моей спиной.
Можно было бы отдать им часы и бумажник, и пусть бы шли с миром. Ну в самом деле, что для меня часы? И точно таких же бумажников я могу создать хоть тысячу (кстати сказать, потом я так и сделал). И жалким ножиком трудно испугать того, кто не устрашился молний Зевса. Надо было, пожалуй, с божественной невозмутимостью простить этих ничтожных вымогателей…
Но, к несчастью для них, у меня был очень неудачный день. И к тому же очень жаркий. Я устал от духоты и вездесущей вони. И не следовало, наверное, чересчур щедро поить рециной мое тело. А может, всему виной раздражительность смертных.
— Ну, держитесь, глупцы! — проговорил я.
И показал им, каков я на самом деле.
Да, я встал перед ними во всей своей красе — громадное, как гора, чудовище о ста головах и двухстах пылающих глазах, на туловище — жесткие черные перья, вместо ног — огромные корчащиеся гадюки. Когда-то даже у богов при виде меня душа уходила в пятки.
Вы, конечно, скажете, что вырастать до небес в тесном переулке — не самая лучшая идея, нет простора для маневра, и все такое. Но вы забыли, что мне, в отличие от смертных, доступны иные измерения. Что такое проницаемость, знаете? Впрочем, трое жуликов явно не знали, они чуть не померли от страха, когда я сбросил перед ними личину.
Я поднял ногу и размазал их по мостовой, словно омерзительных червей.
А потом в мгновение ока снова превратился в стройного, худощавого американского туриста средних лет, с редеющей шевелюрой и дружелюбной улыбкой и даже взглядом не удостоил три мокрых пятна в переулке.
Ладно, согласен: я чуть-чуть перестарался. Но и вы меня поймите: за весь день — одни огорчения. Как, впрочем, и за все последние пятьдесят тысяч лет.
Все-таки в Афинах жизнь адская, я не раз и не два вспоминал настоящий ад — царство Гадеса[6]. Туда-то я и направился, решив, что мертвые должны знать больше, чем живые. Для меня подобный визит не проблема. Я создал вихрь, пробурил им земную твердь, прыгнул в отверстие, и вот передо мной черные тополя и ивы Рощи Персефоны, а сразу за ними Врата Гадеса.
— Цербер! — позвал я. — Где ты, песик? Ца-ца-ца! Церберчик, что ж ты прячешься? А ну-ка, выйди к папочке и скажи «здрасьте»!
Куда подевалась любимая собачка, родное мое дитятко? Да-да, это я произвел на свет трехглавого стража врат царства мертвых, когда стал любовником своей сестры, чешуйчатой Ехидны, дочери Тартара и Геи. Еще мы с нею сделали гарпий, химеру, сциллу и лернейскую гидру — целый выводок ярких и веселых чудовищ. Но особенно я гордился Цербером — за его преданность. До чего же отрадно было смотреть, как он вприпрыжку несется на мой зов! Как я любил гладить его шерстку, где вместо волос — змеи, и слушать звонкий, как бронза, лай и клацанье капающих черным ядом зубов!
Но в этот день мне пришлось идти по миру мертвых без собаки-поводыря. Я так и не дождался Цербера, не нашел у Врат даже его сверкающих экскрементов. Врата были отворены нараспашку, во всем чертоге Гадеса — ни души. Ни перевозчика Харона на смоляной глади Стикса, ни Персефоны, ни царской свиты, ни душ усопших, коим надлежало там ютиться. Только пустые и пыльные бараки. Меня пробрали тоска и жуть, и я поспешил вернуться на солнечный свет.
Я решил наведаться на остров Делос — вдруг найду там Аполлона? Полсотни тысячелетий назад Делос был вотчиной этого типа, коего я всегда считал самым хладнокровным и уравновешенным из шайки Зевса. Что если эти качества помогли ему пережить катастрофу, стершую с лица земли олимпийских богов? А если он жив, я сумею вытрясти из него нужные мне сведения насчет Зевса.
Очередное унылое путешествие по жалким развалинам былого величия Греции… В этот раз я летел — только не на красивых черных крыльях, а на умной машине — металлической трубе под названием самолет. Она была под завязку набита людьми, очень похожими на мое тело. Самолет с ужасающим ревом взмыл над Афинами, повернул к югу, набрал высоту над морской лазурью, испещренной желто-коричневыми архипелагами, и очень скоро приземлился на не богатом растительностью островке под названием Миконос. Там я купил билет на катер, который несколько раз в день возил пассажиров на близлежащий Делос.
Какой сюрприз! Остров Делос есть, Аполлона нет…
На Делосе я обнаружил только залежи щебня, развалины храмов и почти сравнявшиеся с землей пеньки колонн. Среди них каким-то чудом остались целы — сравнительно целы — несколько каменных львов. Все они поджары, сидят на задних лапах и выглядят очень голодными, — кажется, вот-вот прыгнут. А кроме них, смотреть почти не на что. Куда ни глянь, везде мрачный покров тления, черная аура смерти.
Тем же катером я вернулся на Миконос и поселился в небольшой гостинице неподалеку от уютного прибрежного городка с узкими улицами. Поужинал и выпил вина в ресторанчике для смертных. Тело вроде бы осталось довольно.
А еще на Миконосе я нашел Афродиту.
Точнее, это она меня нашла.
Я тихо сидел в гостиничном баре на свежем воздухе, думал о своих делах, рассеяно поглядывал на мозаичные плитки патио, на ограду, украшенную сетями, веслами и иными атрибутами рыбачьего промысла, и пропускал уже третий бокал охлажденного вина за час, позабыв о скромных возможностях позаимствованного тела. Внизу плескалось лазурное море, рокот прибоя настраивал на безмятежный лад. Скажете, «лазурное море» — избитое клише? Не буду спорить. Но Греция всех заставляет говорить подобными штампами, а я стараюсь не привлекать к себе внимания.
Ну так вот, сижу я в горечи и грусти, и вдруг подходит ко мне шикарная длинноногая блондинка и спрашивает сочным грудным голосом:
— Что, морячок, недавно в городе?
Я изумленно посмотрел на нее.
От нее так и веяло божественной силой. Мой внутренний счетчик Гейгера, настроенный на богов, вмиг зашкалило. Оставалось лишь недоумевать, как это я не уловил ее эманаций, когда в первый раз высадился на Миконосе. Да и сейчас узнал ее, только когда подошла вплотную. Она-то меня, между прочим, заметила издалека.
— Ты кто? — выпалил я.
— Гляди, какой шустрый? Может, сначала предложишь даме присесть?
Я вскочил, как ужаленный, с шумом придвинул шезлонг к столику и усадил блондинку. Потом махнул официанту.
6
Более употребительно — Аида.