Палачи и киллеры

Дивизия переменным аллюром пошла к реке Селенге на соединение с генералом Резухиным. За один переход до реки вперед выехали квартирьеры и с ними комендант бригады и я. Ехали быстро, погода была чудесной, из лощин тянуло живительной прохладой, и офицеры вели разговор о том, что теперь будет делать барон, как наказывать провинившихся?

В Урге он сажал на крыши, в Забайкалье на лед, в пустыне Гоби ставил виновных на тысячу шагов от лагеря, гауптвахты нет… Офицеры смеялись и говорили, что в нынешней обстановке Унгерн ничего не выдумает.

Но он выдумал.

Квартирьеры прибыли на место, разбили бивуак и стали ждать дивизию. На другой стороне был виден лагерь Резухина, который уже перекинул через реку пешеходный мостик. Настроение было у квартирьеров чудесное, пахло сосной, ароматом цветов, но после разбивки лагеря с предгорий потянул легкий ветерок, по всему бивуаку распространился тяжелый запах: что-то гнило. Начались поиски, и скоро нашли на участке павшую корову. Лопат не было, и стали ждать прихода с дивизией обоза. Мрачный и злой подъехал Унгерн. Понюхал воздух и заорал: «Дежурного офицера!» Беда началась, и у меня защемило сердце. Офицер подскочил к Ун-герну. «Вонь!» — снова заорал барон. Офицер молчал. «Бурятов ко мне!» — закричал тот. Явились буряты. «Выпороть! 25!» — приказал Унгерн, и не успел бедный дежурный опомниться, как ему уже всыпали 25 ташуров. И только когда он встал, то сказал барону: «Ваше превосходительство, я не виноват. Старшим был комендант бригады». «Есаула Макеева к начальнику дивизии!» — понеслось по лагерю. У меня замерла душа. Я быстро надел мокрые сапоги и пошел к Унгерну. «Заразу разводишь! Понятия о санитарии не имеешь!» — уже кричал барон. «Ваше превосходительство, корова павшая. Ее. зарывают…» — «Молчать!» И барон заметался, не зная, как наказать дерзкого. И вдруг крикнул: «Марш на куст!»

Около палатки барона шагах в десяти стояло дерево, ветви которого были от земли не менее чем на сажени на полторы. Я бросился к нему, стал быстро взбираться на дерево, скользил обратно, падал и снова начинал взбираться.

«Если ты сейчас же не залезешь, я пристрелю тебя, как котенка!» — грозно сказал барон. Наконец я забрался почти на самую вершину, где ветви были тонкие и сгибались под тяжестью.

Вскоре на соседних деревьях оказались еще несколько офицеров — весь штаб Унгерна. Прошел час, два, наступил вечер, в лагере сыграли «зорю», отвели поверку, и бивуак постепенно стал затихать. Штаб же продолжал сидеть на кустах и ждать освобождения.

Наконец Унгерн вышел из палатки: «Макеев!». — «Я, ваше превосходительство!». — «Слезай, и иди спать». Я сорвался с дерева и упал. «Ты ушибся?» — спросил барон.

«Не извольте беспокоиться!» — мрачно ответил я и быстро пошел от дерева. Остальные же просидели до обеда следующего дня.

В гористой местности, у холодного ручья, на широкой зеленой долине доживала последние часы знаменитая Азиатская конная дивизия барона Унгерна. Настроение у всех было подавленное.

Экзекуции над офицерами стали эпидемическим явлением. Унгерна боялись, как сатаны. Он стал зол, смотрел на всех зверем, и говорить с ним было опасно. Каждую минуту вместо ответа можно было получить в голову ташур или быть тут же выпоротым. Уже стали поговаривать, что барон потому зверствует, что хочет перейти к красным. Дивизию одолевали самые мрачные фантазии. И тогда офицеры создали секретное совещание и решили арестовать Унгерна.

Гордый и властный человек, барон, вероятно, переживал душевную бурю… Его предали. Его дивизия открыла по нему, своему начальнику, огонь. Его, жестоко боровшегося с красными, оставили одного в красном кольце, под угрозой винтовок своих и мучительной смерти от советских… Барон метался, как дикий затравленный зверь… И даже монголы, считавшие его своим богом, поняли, что он принесет им в дальнейшем гибель. В одно мгновение они скрутили ему верешслми руки и ноги, и отдавая, поверженному «богу» поклоны, бесшумно исчезли.

Солнце перевалило за полдень, и издалека послышались звончатые звуки копыт… Кто это? Свои или чужие? Это были красные. Войдя в палатку, они увидели связанного человека, голова которого была закутана старым монгольским тарлыком. Сорвали тарлык и отшатнулись.

На них смотрело помятое красное лицо с рыжими усами и небритым подбородком. Взгляд человека был темный, как жуткая ночь, и страшен, как взор помешанного. На плечах виднелись старые помятые генеральские погоны, а на груди поблескивал Георгиевский крест…»

(Михайлов О. Даурский барон. Совершенно секретно, N12,1992)

15 сентября 1921 года в Новониколаевске (Новосибирске) состоялось открытое судебное заседание Чрезвычайного революционного трибунала по делу барона Унгерна.

Унгерн был приговорен к смерти и казнен в Новониколаевске.

ЛАТЫШСКИЕ СТРЕЛКИ В КРЕМЛЕ

Латышские стрелковые части были созданы в 1915 году, во время первой мировой войны. В 1916 году стрелковые части были развернуты в Латышскую стрелковую дивизию. Латыши активно участвовали в октябрьском перевороте, в гражданской войне, охраняли Ленина — и все это за плату.

Они были защитниками переворота, устроенного большевиками.

Павел Дмитриевич Мальков был комендантом Смольного, а с переездом Советского правительства в марте 1918 года в Москву — комендантом Кремля. На этом посту П. Д. Мальков оставался до лета 1920 года. Потом пришлось Павлу Дмитриевичу испытать все прелести советских лагерей. Лагерные страницы биографии коменданта Кремля покрыты мраком. Выйдя на свободу, Мальков вспоминал не о лагере, а о своем «звездном» комендантском часе.

Павел Дмитриевич был страшным человеком. Чекист и палач. Он постоянно находился на подхвате у Ленина, Дзержинского, Свердлова, всегда был готов выполнить их ЛЮБОЕ пожелание. Именно он собственноручно расстрелял эсерку Фанни Каплан и сжег ее, облив бензином… Арестовывал британского агента Роберта-Брюса Локкарта.

Свои воспоминания Павел Дмитриевич создавал, в «творческом содружестве» с Андреем Свердловым — сыном Якова Свердлова, следователем НКВД, который плюс ко всему был кандидатом исторических наук.

Это воспоминания коменданта, который два года руководил кремлевским бытом.

«В Москве я никогда ранее не бывал и ко всему присматривался с особым интересом. Надо признаться, первое впечатление было не из благоприятных. После Петрограда Москва показалась мне какой-то уж очень провинциальной, запущенной.

Поскольку все основные указания по охране Смольного да и по организации переезда из Питера в Москву я получал от Президиума ВЦИК, и теперь первым делом я отправился во ВЦИК, к Якову Михайловичу Свердлову.

Яков Михайлович пригласил меня к своему столу. Внимательно выслушав меня и задав несколько вопросов, он перешел к организации охраны Кремля.

— Дело придется ставить здесь солиднее, чем в Смольном. Масштабы побольше, да и мы как-никак солиднее становимся. — Яков Михайлович чуть заметно усмехнулся и вновь посерьезнел. — Нарождается новая, советская государственность. Это должно сказываться во всем, в том числе и в организации охраны Кремля. Штаты вы разработайте сами и представьте на утверждение. Только, повторяю, ничего лишнего. Обсудите все с Аванесовым, посоветуйтесь с Дзержинским. С Дзержинским обязательно. С ЧК вам постоянно придется иметь дело. Нести охрану будут латыши, как и в Смольном, только теперь это будет не отряд, а батальон или полк. Подумайте, что лучше. Учтите при составлении штатов. Довольствие бойцов охраны и всех сотрудников Управления возложим на военное ведомство, но оперативного подчинения военведу никакого.

Я вышел от Якова Михайловича и отправился разыскивать комендатуру. Как оказалось, она разместилась на Дворцовой улице, недалеко от здания Судебных установлений, в трех-четырех комнатах первого этажа небольшого трехэтажного дома, вплотную примыкавшего к Кавалерскому корпусу, почти напротив Троицких ворот. Окна комендатуры выходили к Троицким воротам.