Боги войны

«Кто успеет первым? — билось в гудящей голове командира танка. — Кто будет первым?» — Пушка уже нацелена, враг неподвижен, но орудие нужно снова зарядить… А противнику осталось довернуть башню, всего лишь довернуть очень быструю башню…

КВ — тесный танк, но для контуженных воинов, с трудом удерживающих тяжелый снаряд, он стал неимоверно свободным. Путь от стеллажа со снарядами до затвора растянулся на минуты, часы, года. Танкисты знали, что время вышло, что палец врага уже лег на кнопку, но все равно тащили подкалиберный к открытому зеву казенника, хрипя и крича, мешая нечленораздельные слова молитвы и страшной хулы. Потому что гвардия — всегда гвардия. И даже если в бригаде останется два увечных бойца в подбитом танке под вражеским прицелом — Отдельная Гвардейская Тяжелая Бригада жива и сражается.

— Боже мой… — потрясенно произнес Бахметьев.

Майор Таланов открыл шлем. Прозрачная пластина армостекла с легким шелестом ушла верх.

Хотя на вооружение давно уже пришло второе поколение бронескафандров, майор все так же пользовался самой первой моделью, допиленной вручную кудесниками из рембата. Он ценил ее именно за возможность открыть шлем и слушать окружающий мир собственными ушами, а не через скверные динамики внешних микрофонов. На следующих моделях от подвижного забрала отказались, как и от многого другого. А ведь совсем недавно сама мысль о том, что глубоководный автономный скафандр можно переоборудовать в самоходную боевую броню казалась ненаучной фантастикой.

Над полем стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь гудением сервоприводов «шагоходов» — для маскировки бронепехота отключила шумные двигатели, перейдя на аккумуляторы. В открытый шлем ворвался знакомый, привычный, и все равно каждый раз неожиданный запах — горелый металл, жженая резина. Паленое мясо. И еще странный, трудноуловимый аромат, даже не запах, а незримая, но вполне ощутимая аура. Аура поля боя, настоящего, страшного, на котором сходятся не для сравнения силушки богатырской, не просто в исполнение приказа, а для того, чтобы убивать, без надежды выжить, без дум о будущем. Убивать яростно, до конца.

— Боже мой… — повторил Бахметьев.

— Вахмистр, держите себя в руках, — резко ответил майор, хотя в целом был полностью согласен с подчиненным.

Шагоходы рассыпались цепью, держа оружие наготове, продвигаясь в полной готовности к схватке. Они шли вперед медленно, с осторожностью ступая меж воронок и глубоких гусеничных следов — упасть в самоходной броне легче легкого, а вот подняться — гораздо труднее. Железные стопы бронескафов то и дело с приглушенным лязгом втаптывали в землю осколки и куски танковой брони. Сражаться было не с кем, они опоздали. Узкие лучи фонарей на пулеметах ДШК выхватывали из темноты мертвые глыбы металла, в беспорядке замершие на равнине.

— Сколько же их?.. — пробормотал Бахметьев.

Все-таки у вахмистра не хватало выдержки. Таланов собрался было дать ему отповедь и наглядно разъяснить, как должен вести себя боец бронепехоты, но его отвлек подошедший сбоку Семеныч.

— Ну? — кратко вопросил офицер.

— Да все ясно, — ответил пожилой солдат. — По следам видно. Гвардия здесь окопалась, нелюдь поперла в лобовую, решили, что на дурачков попали. Наших было пятнадцать, тех восемь: семь «вэкашек» и один «полтос». Наши все здесь остались. Никто не отступил.

— А нелюдь?

— «Полтоса» расхреначили вмертвую — два «гостинца» точно в корму. И еще три «тапка» сгорели. Остальные отошли обратно.

— Ты смотри, кажется, новая тактика ПТО все-таки работает. Серьезных прорывов почти нет. А прорываются хоть и самые страшные танки, но без пехоты… Семеныч… — после паузы сказал майор. — А помнишь Саарлуи? Мост…

— Вот век не вспоминал бы, — сумрачно отозвался бывший сапер. — Хорошо, франки меня тогда выходили.

— Мы потом в Барнуме побывали, уже без тебя. Я там встретил одного человека, тот сказал… Сказал, что, когда противник перестает бриться — значит, проиграл, духом сломался. Я тогда не понял, а сейчас вот думаю… Ты представляешь, чтобы тогда потери были только четыре к одному? Всего лишь четыре к одному. И чтобы они еще отступили?

— Все меняется, командир, все меняется, — задумчиво промолвил Семеныч. — Ты бы отзвонил комбригу, «полтоса» прибрать надо. Хорошая машинка, пригодится.

— Обижаешь, — усмехнулся майор. — Давно уже. Сейчас еще доглядим и будем прикидывать, как оборону держать.

— Думаешь, придется? — Стальная двухметровая громада «шагохода», конечно, не передавала мелких движений оператора, но Таланов зримо представил, как собеседник пожимает плечами в характерном и привычном жесте.

— Думаешь, нелюдь просто так подарит нам свой новейший танк? — спросил офицер в ответ. — Наверняка уже сняли голову отступившему панцер-командиру и торопятся отбивать.

— И то верно, — буркнул Семеныч. — Плохо, бронебойного у нас, считай, и нет.

— Будем руками гусеницы рвать, — с мрачным юмором заметил майор, сжимая кулак, стальная перчатка отозвалась глухим металлическим лязгом. Таланов опустил стекло, отгораживаясь от мира; тихо загудел компрессор, нагнетая воздух в шлем. Офицер переключился с аккумулятора на движок, в «шагоходе» зашумело — расположенный за плечами дизель набирал обороты.

— Майор, — донеслось из наушников коротковолновой рации. — Сюда, скорее! И транспорт надо, здесь живые.

К утру раненых стало ощутимо больше, хирург почувствовал укол потаенного страха. Самое главное было впереди, но он уже чувствовал себя вымотанным и смертельно уставшим. Да и запас медикаментов убывал очень нехорошими темпами. Нужно было прилечь хотя бы на полчаса, чтобы не свалиться днем, когда госпиталь станет похож на приемную Ада. Но пока есть срочные — отдыхать нельзя. Очередного страдальца унесли со стола, обмотанного бинтами, как мумию, но живого. Пока живого… Санитар отбросил в сторону кровавые тряпки, недавно бывшие обмундированием.

— Мыть, быстро мыть и дезинфицировать! — скомандовал Поволоцкий, переходя к другому операционному столу. — Затем простыню и давайте следующего.

В главной палатке прозвучал выстрел. Закричала медсестра, слава богу, от страха, а не от боли.

— Ну, чтоб вас всех, — тоскливо пожаловался в никуда хирург и пошел смотреть, что случилось, с трудом переставляя затекшие ноги.

Раненых оказалось двое, оба в рваных черных комбинезонах. Один ходячий, достаточно молодой, а может быть, и не очень. Выяснить не представлялось возможным — все его лицо было покрыто засохшей коркой крови, на которой мутно краснели воспаленные глаза. Танкист размахивал пистолетом и нечленораздельно кричал, чего-то требуя. Второй раненый был плох, очень плох.

Поволоцкий неожиданно почувствовал, как он устал от всего этого. Мало ему врагов, раненых и прочей рутины, еще и ненормальный с оружием посреди госпиталя. Быстрым шагом он подошел к носилкам, сделал успокаивающий жест охране, взявшей на прицел безумца с пистолетом.

Молодой танкист вздрогнул, когда санитар, по знаку Поволоцкого, поднес к голове лежащего раненого кривой «садовый» нож. Шлемофон, разрезанный на куски, свалился на пол. Под шлемом был один огромный багровый синяк с сочащейся через треснувшую кожу кровью. Дыхание раненого соответствовало его виду — сиплое, неровное, рвущееся. На то, чтобы нащупать биение сонной артерии, ушло секунд двадцать. Пульс редкий, не чаще чем раз в две секунды, неровный, слабый — сердце вздрагивало, как будто невидимый связист отстукивал последнее «SOS».

— Скверно… — пробормотал хирург, его длинные чуткие пальцы легли на израненную голову. «Кости черепа подвижны под пальцами, как клавиши рояля», — так было написано в одном хорошем учебнике. Несведущему трудно понять, насколько сложно устроен человеческий череп — чудесное инженерное создание природы и эволюции, органичная комбинация множества костных пластин. Пальцы безошибочно подтвердили хирургу то, что уже сказали глаза и опыт. Человек на носилках, мужчина средних лет с нашивками корнета, был уже не жилец.