Страница 30 из 32
Боже мой, какая чушь! Воронков едва не хватался за голову от отчаяния. Командир четвертого взвода Федя Колчин, на которого сыпалось больше всего замечаний, гордо вышагивал и старался выглядеть выше своего мелкого роста. Крепко сбитый, широкий в груди, он напоминал Воронкову небольшого упрямого бычка и казался смешным перепоясанный многочисленными ремнями, с полевой сумкой, болтавшейся у колен.
Поправив шапку с новенькой эмалевой звездой, Колчин привязался к старшине, выпрашивая автомат. Глухов объяснил, что автоматов мало и выдаются они по личному указанию Елхова.
– Как же, – расстраивался младший лейтенант. – У меня «наган», какой с него толк.
– Дам я тебе свой автомат, – не выдержал Воронков.
– Вот спасибо, – обрадовался взводный и тут же озабоченно спросил: – А вы что, в тылу остаетесь?
– Я пойду вместе со всеми, – теряя терпение, выкрикнул политрук, – но тебе автомат нужнее.
– А запасной диск имеется?
– Ты один успей расстрелять, – вмешался старшина. – Иди, иди, почисть оружие.
Маневич и Ходырев вели себя более спокойно и занимались делами. Они сформировали новое отделение, назначив его командиром артиллериста Бызина. Затем проверили обувь, одежду и оружие. Хотя отправку на передний край ожидали, застала она людей врасплох. Обнаружилось множество досадных хозяйственных недочетов. Кроме того, Маневичу не нравились командиры отделений Мысниченко и Луговой, назначенные по инициативе Елхова.
Бывший танкист-ремонтник Максим Луговой приходил полчаса назад и жаловался на сильное расстройство желудка. Намекал, что у него, может быть, дизентерия, хотя симптомы больше напоминали медвежью болезнь, вызванную страхом. Маневич не стал его слушать и выгнал прочь.
– Штаны постирай и готовься к маршу. От боя не уклонишься, не надейся.
Луговой, раздувая буденновские усы, пошел собираться. Понял, что никакие жалобы на плохое самочувствие не помогут, а Маневич с возмущением высказывал Воронкову:
– Какой из него командир? Он уже заранее умирает. Я Сашу Бызина на отделение поставлю, не возражаете?
Воронков лишь отмахнулся. Маневич разозлился на безразличие политрука к кадровым делам и ехидно заметил:
– Сейчас все волнуются, у Лугового даже медвежья болезнь открылась. Дело нешуточное, в самое пекло бросают.
– Считай, в Сталинграде воевать будем, – поддакнул Ходырев, тоже не любивший Воронкова. – Говорят, там командиры только впереди идут, а роты до последнего человека воюют.
Лейтенант и его помощник веселились, глядя на растерянного политрука. Оба чувствовали себя неуютно, но за делами становилось легче, особенно, когда видишь человека, который боится гораздо больше, чем ты сам. Воронков не знал, что ответить насчет командиров, идущих впереди. Лишь посоветовал:
– Проведите беседы с личным составом.
– Уже провели, – доложил Ходырев. – Люди прощальные письма пишут, я тоже написал.
Воронков поспешил уйти и завернул к старшине. Тот окончательно испортил настроение. Брякнул на стол пару хороших сапог.
– Эх, забирай на память, Виктор Васильевич. Шапка новая нужна? Все одно пропадать. Хоть в могиле красивыми лежать будем.
Политрук понял, старшина успел хорошо выпить, и выговорил ему. Глухов в ответ прижимал ладони к груди:
– На смерть ведь идем, Витюша, мой дорогой. Ну, как же не выпить? А дело я свое знаю, два взвода уже одел-обул, сейчас третий одевать буду.
Не менее встревожены были арестанты Персюк и Кутузов. Персюков ходил взад-вперед, прикидывал, решал. Кутузов мял вечно больные, застуженные еще в лагере уши и размышлял, можно ли уклониться от боя, сославшись на глухоту.
– Чего ты ерунду мелешь! – крикнул Персюков. – Какие уши? Руки-ноги целые, винтовку держать можешь, значит, пошел сражаться. За родину!
Сказав последние слова, Персюк неподдельно скривился. Неужели есть такие идиоты, которые готовы ради каких-то идеалов поставить на кон свою жизнь. Он рвался на фронт с единственной целью – сбежать. Воевать не собирался, считая никчемным занятием рисковать ради пустых слов. Персюкова тревожило, что двое суток к ним никто не подходит, не иначе готовят какую-то пакость.Приходила мысль сбежать с гауптвахты, но это оказалось непростым делом. Если раньше немногочисленных арестантов охраняли кое-как, то в последние дни Елхов словно сорвался с цепи. Лично обходил посты и обещал часовым веселую жизнь, если они что-то проморгают.
– Эй, Шило, – позвал он одного из часовых. – Что, вся рота уезжает?
– Похоже на то. Писари с документами вроде остаются, а остальных в Сталинград.
– Если побегу, стрелять будешь?
Шиленков опасался авторитетного уголовника, но еще больше боялся Елхова. Подумав, он дипломатично ответил:
– Не надо бежать. Капитан сердитый, лучше его не злить.
Кутузов, по давней лагерной привычке, имел при себе заточку, сделанную из металлического штыря. Он без колебаний пускал ее в ход и мог по команде Персюка легко убить часового. Тимофей Персюков шел на мокрые дела с оглядкой, но сейчас не видел иного выхода. Кутузов в ответ согласно кивнул и попробовал на палец отточенное блестящее острие. Шиленков, не чуя опасности, доверчиво приблизился, отвечал на вопросы вора, но в этот момент прибежал Ходырев:
– Персюкова к особисту! – крикнул он.
Повели. Уголовник пытался заговорить по дороге с сержантом, тот отмалчивался. Когда Персюк схватил его за плечо, Борис отпрыгнул и поднял винтовку. В глазах парня сквозила ненависть, палец лежал на спусковом крючке. Персюк видел, тот готов выстрелить и борется с собой.
– Тихо, тихо, – забормотал Персюков, показывая пустые ладони.
У Стрижака имелась своя информация. Он с порога спросил уголовника:
– Бежать собрался?
Персюк видел, на столе нет никаких бумаг. Особист не собирался проводить расследование, за его спиной нетерпеливо перетаптывался помощник. Тимофей вспомнил рассказы о смерти Марчи, которого застрелили походя, просто так и бросили в скотомогильник. Молчание затягивалось, помощник проявлял нетерпение, у Стрижака дернулись мышцы на скуле.
– Товарищ майор, только время теряем, – сказал помощник. – Вывести его, и все дела.
Персюк понял, что просто слова его не спасут. Надо говорить по делу.
– Собирался, – кивнул он, – но не сбежал.
– Почему?
– Страшно было. Поймают.
– На передовой тоже подохнешь, – равнодушно сказал особист. – Какая разница?
– Там хоть какой-то шанс. Один из десяти. Мало, но играть можно.
– Один из ста, – уточнил Стрижак. – Шагай во взвод и без фокусов.
За то время, пока рота стояла на пополнении, многие обзавелись подругами. Большинство женщин буквально за час, непонятно откуда, узнали об отправке. Они облепили забор, тревожно переговаривались и ждали. Елхову пришлось дать полчаса на прощание. Старшину Глухова провожала Зина с подругой Таней. Причем Таня не обращала внимания на своего кавалера Аркадия Сомова, а обнимала старшину. Тот сумел задурить головы обеим женщинам.
– Береги себя, Проша, – просили они.
Вора Надыма, который последнее время ушел в тень, провожала толстуха с двумя детьми. Женщина ревела, Надым нервничал и повторял:
– Хватит, идите домой.
Уголовники над ним посмеивались:
– Ну и плюху нашел.
Надым оттолкнул женщину и пошел к казарме. Непонятно, что чувствовал этот человек. Неписаный закон запрещал настоящим ворам иметь семьи. Женщин полагалось презирать, использовать, как вещь, а затем выкидывать. Надым с его возможностями мог бы найти кого поприличнее, но он привязался именно к толстухе и ее детям. У двери казармы обернулся и крикнул:
– Я вернусь.
Скрытного Воронкова провожала высокая стройная девушка. Судя по всему, политрук много чего ей наобещал, а сейчас тяготился непрошеным визитом. Он тоже уговаривал девушку идти домой и врал, что напишет ей. Виктор Васильевич легко рвал такие отношения, подруга ему надоела, и он опасался лишь одного, чтобы она не забеременела. Повторного скандала, как это случилось со связисткой, он боялся. Воронкову снова пообещали должность в политотделе, и ненужные хвосты были ни к чему.