Страница 80 из 81
Невдалеке проезжала конная компания. Ошеров, выбравшись из лабиринта переулков, увидел, как приятель убитого им солдата держит под уздцы офицерскую лошадь и что-то быстробыстро пересказывает молоденькому капитану. Боковым зрением увидев Сергея Александровича, он торжественно указал на него пальцем. Капитан, поморщившись, бросил что-то сопровождающим его конным, и тут же Ошеров оказался окруженным ими.
– За что вы убили французского солдата? – резко вопросил капитан, и звук чужой речи резанул слух Ошерова. Он посмотрел прямо в глаза молодому офицеру.
– За дело! Вынимайте ваш пистолет, сударь, и стреляйте. Я старик. Я не буду сопротивляться. Вы – здесь хозяева. Но, кажется, вам не слишком-то сладко от нашего гостеприимства? – сказано все это было спокойно, хоть и с оттенком презрения, на хорошем французском.
Ошеров хладнокровно ожидал смерти. Но в покрасневших, воспаленных глазах молодого человека Сергей Александрович не видел ненависти к себе. Другое было в них – бесконечная усталость, полное, изнуряющее непонимание происходящего и равнодушие ко всему, что не касается собственной жизни… Капитан усмехнулся, и Ошеров понял эту усмешку. Француз махнул рукой.
– Пропустите его.
Сергей Александрович был свободен. Он вновь брел, не разбирая пути. Теперь он приближался к одному из очагов пожара. Он ощущал усиление жара, потянуло дымом и, казалось, уже навек забившем горло запахом гари. Но он не думал об опасности, он шел на шум огня. И когда приблизился, понял, что же это горит перед ним, что трещит и стонет от безжалостных пламенных языков… Пылал Ивановский монастырь. И на глазах Сергея Александровича огонь сжирал кельи, в которых подвизалась и опочила в Господе инокиня Досифея…
Семке все же удалось едва ли не силой вывести барина из старой столицы. Николенькино именье в тридцати верстах от первопрестольной казалось земным раем по сравнению с мученицей Москвой, но Сергею Александровичу было уже все равно. Он со спокойствием отчаяния ожидал конца…
Затворившись в маленькой горенке, Ошеров предался воспоминаниям. Бывший лихой гусар не понимал, что значит – поражение. Такое поражение! Да нет! Если бы Румянцева, да Потемкина, а под знамена к ним Сему Ведерникова, да Милича, да Ивана Нечитайло, да его, молодого, крепкого…
– Господи, – шептал он, и горькие слезы, от которых давно отвык, медленно текли по щекам. – Пощади Русь-матушку, пожалей нас, окаянных.
Мысль вдруг резанула сердце, словно вложил ее кто-то свыше. «А ведь раньше не призывал я тебя, Боже, и к вере святой порой враждебен бывал сердцем. А мало ли таких, как я? Из-за нас? Из-за меня?!»
Он похолодел, потрясенный этой мыслью. Вспомнился Николенька, однажды, еще в пору самой нежной своей юности, явившийся домой с разбитым лицом. «Папа! приятель мой, Петруша, открыто объявил сегодня… он похвалялся, что он якобинец и вольтерьянец, что наследство погубленной Французской революции…И кощунствовал. Отец, я виноват, не сдержался, я первый ударил его! Я не хочу, чтобы у нас на Руси были такие же ужасы, как во Франции».
«Вот из-за таких вот Петруш… Но я-то!..»
– Что же это такое? – раздался из-за двери веселый звучный голос, от которого Сергей Александрович затрепетал. – Папа, хоть мне, прошу, отоприте!
Ошеров бросился к двери и через мгновение уже изо всех сил прижимал к груди своего Николая.
– Колька, вернулся! Мальчик мой… Да что же это?
У Николеньки рука была на перевязи.
– Бородино, отец… Не бойтесь, не опасно, уже заживает.
– Не скрывай, – взволнованно произнес Сергей Александрович, – ты был опасно ранен! Я же вижу!
– Да, был, – с неохотой подтвердил Николай. – Но это все позади, сейчас я почти здоров. А вот вы… Что же с вами такое происходит, отец?
– Николенька… да как же? Мальчик мой, ведь мы говорили с тобой тогда, помнишь… Как же так? Москва погибла…
– Как погибла?! – Николай посмотрел на отца с нескрываемым изумлением. – Похоже, что вы ничего не знаете?
– Не знаю? Чего я не знаю? Да, я никого не вижу, никого к себе не пускаю. Семка мне ставит обед в коридоре на столик и уходит.
– Боже мой, папа! Французы оставили Москву! Уже несколько дней назад. Великая армия погибла без боя. Правда, подраться еще предстоит, но, отец, – это уже победа!
Сергей Александрович вскрикнул и рухнул в кресло. Несколько минут он сидел, закрыв лицо руками, а потом разрыдался.
Николай обнял отца за плечи. Тот несколько раз с чувством перекрестился.
– Боже, услышал Ты нас, помиловал… Коленька! Помиловал! Я-то ведь… какой безумец!
И он прошептал сквозь слезы:
– Вот теперь я и умирать могу спокойно…И крепко обнял своего ненаглядного сына.Волнения последней войны расстроили и без того ослабевшее с годами здоровье Сергея Александровича. А тут еще он схватил простуду, слег и всем как-то сразу стало ясно, что уже не встанет… Николай ходил мрачный и напряженный. Сергей Александрович и сам не обманывался. Лежа в постели, он постоянно читал Евангелие и молитвослов, до тех пор, пока не начинали болеть глаза, был со всеми ласков, выглядел даже радостным.
Однажды дверь его комнаты тихо растворилось, вошел Николай, но не один. На его спутницу взгляд Сергея Александровича обратился с удивлением и восхищением. Это была молодая женщина лет двадцати пяти, очень красивая – утонченной, благородной красотой. Ее большие темно-карие, почти черные глаза смотрели кротко и спокойно, тишина, спокойствие и кротость отображались во всем ее нежном точеном лице, и лишь в красиво очерченных губах проявлялось что-то сильное, волевое.
– Отец, – голос Николая перехватило от волнения. – Это Наталья Кирилловна Алексеева. Моя Натали… Невеста моя. Она только вчера вернулась из-за границы. Отец, мы любим друг друга уже восемь лет… – Отец Натали был против меня, он меня возненавидел…
– Николя, расскажи все, как есть, – раздался чистый голос Натали. Она обратила к старшему Ошерову свои чудесные ласковые глаза. – Mon papa был долгое время нездоров. Душевная болезнь… Врачи велели вести его за границу, но он не хотел. Но когда Господь послал мне вашего сына… – она вздохнула, видимо, воспоминания были слишком тяжелыми для нее. – Папа действительно возненавидел его – конечно же, это было следствием его болезни – и сам решил ехать за границу, лишь бы увезти меня подальше от Николая. Maman тоже была против. Она говорила, – Натали с любовью глянула на Николая и улыбнулась ему, – что месье Ошеров ведет себя совершенно неприлично в обществе, а все из-за того, что он повздорил с неким князем, дурно отзывавшемся о России. Я ничего не могла поделать. Мы уехали, но я дала Николя обещание, что буду ждать, что не выйду замуж ни за кого, кроме него.
– И я охотно принял его, – подхватил Николай, – но прошло время, и я заколебался. Натали писала мне, я понимал, что родители ее непреклонны, матушка занята поиском более выгодных, нежели я, женихов. Зачем, подумалось мне, я связал юную девушку обещанием? Это ничего не принесет ей, кроме страдания. Может быть, ей понравится еще кто-либо, может быть, она сумеет быть счастлива и без меня? И когда я услышал от вас, папа, об инокине Досифее… Как я мчался к ней! Мы долго, очень долго разговаривали наедине… и не только о моих сердечных делах. Матушка Досифея благословила меня ждать и не отчаиваться, хотя порой, сказала она, будет и невмоготу. Так все и получилось. И Натали оказалась более непреклонной, чем ее родители.
– И вот отец мой умирает, – продолжила Натали. – А матушка, так и не сумев добиться моего согласия на брак с кем-либо из выбранных ею женихов, испугалась, что я останусь старой девой. Ведь мне уже почти что двадцать шесть! И она дала, наконец, благословение на мой брак с Николя.
– Отец, – сказал Николай, – Натали готова уехать со мной в деревню, и помогать мне в любой моей деятельности. Теперь за вами последнее слово.
– Неужели ты сомневался во мне? – тихо спросил Сергей Александрович и улыбнулся Натали. – Я уже люблю вас как дочь…