Страница 105 из 107
Булакович широко открытыми глазами смотрел, как подняли на штыки Кази-муллу, как кололи его, уже мертвого, на земле…
Он не видел ни Шамиля, ни других мюридов, бросившихся из башни. Остановившимся взором он глядел на исколотое, окровавленное тело имама, на кровь, темневшую на его серой черкеске.
— Ура-а!.. Ура!!
Крики, раздавшиеся вокруг, привели его в себя.
— Ура!! Убили имама!.. — слышалось вокруг.
К телу Кази-муллы со всех сторон бежали солдаты, офицеры, осетины, драгуны.
— Ура-а! — неслось отовсюду.
Булакович смотрел на эту ликующую, орущую толпу, а перед ним, как живой, стоял Кази-мулла, внимательно и ласково говорящий: «Здравствуй, русский Иван, здравствуй, кунак!» — и слезы готовы были показаться на глаза прапорщика.
Надломленный, потрясенный, он приблизился к убитому.
Широкоскулый, приземистый аварец, один из приближенных ханши, стремительно расталкивая людей, окруживших тело Кази-муллы, выхватил из ножен огромный, широкий базалаевский кинжал и, выкрикивая проклятья, со всего размаха дважды рубанул по шее мертвого имама. Пихнув ногой обезглавленное тело, он, пачкая руки в крови, поднял обеими руками вверх отрубленную голову и закричал:
— Подох, нечестивец… не ушел от смерти!.. — и плюнул в мертвые, полузакрытые глаза Кази-муллы.
Булакович затрясся от негодования. Ярость и возмущение охватили его. Он бросился к аварцу, с силой оттолкнул его и, схватив голову убитого, бережно приложил ее к телу.
— Это еще кто?.. Я тебя сейчас, собачий сын… — хватаясь за кинжал, заревел аварец, но солдаты, по-видимому, тоже возмущенные таким поступком, вытолкали его вон.
— Это… это… — задыхающимся голосом, похожим на шепот и одновременно на крик, проговорил Булакович, — человек, который запретил мюридам, под страхом казни, отрубать головы нашим убитым… Он проклял тех, кто сделает это… — Задохнувшись, Булакович замолчал и затем громко сказал: — А этот подлец, ему… беззащитному, отрубил голову…
— Успокойтесь, прапорщик. Здесь Азия, варварство тут в моде, — ласково сказал пехотный офицер. — Слава богу, что эти дикари еще не едят мяса своих убитых противников.
Окружающие засмеялись.
Подходили все новые и новые солдаты.
Прапорщик отошел в сторону, сел на груду развороченных камней, еще час назад бывших завалом, преграждавшим дорогу в аул. Булакович смотрел куда-то вдаль, а перед его глазами был Кази-мулла, не тот, которого он знал все это время, а окровавленный, мертвый, со множеством штыковых ран… со спокойным, как бы удивленным лицом, на которое смерть еще не наложила свою печать.
А крики «ура», барабанный бой, сигналы трубачей заполняли Гимры. Саперы тушили огонь, растаскивая разметанные, подорванные взрывами остатки тлеющих саклей.
Еще громче рванулось «ур-ра-а», защелкали выстрелы. Прапорщик поднял голову. Над площадью, над ликующей, опьяненной победой толпой, на высоком шесте торчала голова имама. Бритая, без папахи, с рыжеватой подстриженной бородой, она высилась над людьми, праздновавшими победу и окончание тяжелой войны.
Высокий плечистый горец в нарядной черкеске-шубе держал шест высоко над собою, а на его выхоленном лице была торжествующая улыбка. Это был младший брат казикумухского владетеля Аслан-хана — Аслан-Гирей.
Булакович опустил голову и отвернулся.
— А-а, вот где вы, Алексей Сергеевич, — услышал он голос подполковника Стенбока. — Слава богу, хоть одного штабного нашел.
Прапорщик встал. Стенбок, не замечая его состояния, быстро заговорил:
— Покончили с имамом… но, боже, какие потери!.. Какой кровью досталось нам это… Тяжело ранен Куракин, убит Дедюлин, убит Филимонов, помните, вы с ним и Небольсиным ездили к имаму. — Вдруг он оборвал свою речь, снял фуражку и взволнованно сказал: — И он тоже.
— Кто? — с замиранием сердца спросил Булакович.
— Небольсин… наш Сандро… царство ему небесное, — крестясь и надевая фуражку, сказал Стенбок.
— У-бит?.. — еле слышно произнес Булакович.
— Да… собственно, я сам не видел… Случилось это утром, где-то вдалеке от аула… Да что вы, голубчик, что вы?.. Успокойтесь, разве так можно? Мне и самому тяжело говорить…
— Вы видели убитого?
— Нет, я был с центральной группой… мне сказал кто-то, я уж и не помню, кто… — торопливо продолжал подполковник. — Да, возможно, это ошибка… Ведь в такой сутолоке, в таком аду можно было перепутать, — глядя на бледно-землистое лицо Булаковича, произнес он. — Да вот, сейчас узнаем… Доктор, доктор, — позвал он штаб-лекаря, суетившегося возле раненых.
— Чем могу служить? — подходя к ним и обтирая окровавленные руки, спросил лекарь.
— Не знаете ли точно, как дело с капитаном Небольсиным? Он ранен был утром на пути в Гимры…
— Это из штаба? — задумавшись, спросил врач.
— Да, — сказал Стенбок.
— Убит, — категорическим тоном сказал лекарь. — Сам не видел, был с апшеронцами, по левой тропке сюда шли, но слышал от ординар-лекаря Эриванского полка… убит, — еще раз проговорил он.
— Я видел, когда его несли в тыл, — вмешался в разговор молодой зауряд-лекарь. — Осматривал его вместе с штаб-лекарем господином Шульцем. Огромная рваная рана в грудь, был без сознания. Такие тяжелые ранения не оставляют никакой надежды, — качая головой, закончил он.
— Царство ему небесное… прекрасный был человек, добрый товарищ. Я понимаю вас, Алексей Сергеевич. И мне тяжело, уверяю вас, очень, очень горестно, но что сделаешь… война, проклятый газават… и кто знает, что ожидает нас самих здесь, — участливо сказал Стенбок. — Пойдемте к штабу, вон уже и генерал показался.
— Я… сейчас… чуточку позже… позвольте мне остаться одному… потом свидимся… — с трудом произнес Булакович и опустился на камень.
— Посидите, отгорюйтесь, дорогой мой, а потом присоединяйтесь к штабу, — мягко сказал подполковник.
Солнце уходило за горы, становилось холодней, а Булакович все сидел на камне, не обращая внимания на то, что площадь почти опустела. Солдаты разошлись по уцелевшим саклям, вокруг аула выставили караулы, пешие дозоры ушли далеко за Гимры.
Уже тянуло солдатскими щами, запахом выпекаемого хлеба. Это провиантская часть отряда занялась на окраине аула своим обычным делом.
— Один… никого, — поднимая голову, тихо сказал прапорщик. — Ни-кого… Умерли мать… Кази-мулла… Небольсин…
Он посмотрел по сторонам: мимо шли солдаты, человека четыре, казак вел расседланную лошадь; голоса, русская речь, отдаленные выстрелы врывались в тишину…
— Один… — отрешенно повторил Булакович и, не поднимаясь, вытянув из кобуры пистолет, выстрелил себе в сердце.
Солдаты, уже поворачивавшие с площади к улочке, оглянулись.
— Кто-то стрелял? — озираясь вокруг, сказал один.
— Убили нашего! — закричал другой, и все четверо побежали к медленно сползавшему с камня Булаковичу.
— Кто позволил себе эту мерзость?.. Дикарство!.. — закричал Вельяминов. — Сейчас же снять с шеста голову, выяснить, кто сделал…
Казаки и драгуны кинулись к Аслан-Гирею и вырвали из его рук шест с насаженной на острие головой имама.
— Приложить голову к телу. Перенести убитого в саклю, приставить караул, чтоб не украли и не издевались над убитым его недруги, — брезгливо сказал Вельяминов.
Драгуны, приложив к туловищу Кази-муллы отрубленную голову, унесли тело.
— Мерзость!!! — еще раз повторил Вельяминов и сел писать донесение барону Розену.
Над хребтами акушинских гор отсвечивало закатное солнце, алмазными россыпями светились снежные вершины.
Изредка с гор набегал ветер и относил запах дыма и паленого мяса на площадь. Западная часть Гимр горела, то окутываясь дымными хвостами, то полыхая рыжим пламенем.
— Перейдемте подальше, — морщась от весьма ощутимого запаха горелого мяса, сказал генерал, и все перешли на другую сторону площади.
Вельяминов сел на камень и, взяв гусиное перо, обмакнул его в чернильницу, подставленную адъютантом.