Контрольный выстрел

— А почему же нет? — И Пушкарский не мог удержаться от легкой бравады: — Смею надеяться, что ему как-нибудь уж известна моя фамилия.

Звонок, отзыв, короткое представление и тема интереса не заняли и двух минут.

— Это для вас достаточно срочное дело, — на хорошем русском сказал Миша, — или можно отложить, скажем, до завтра-послезавтра?

— Я понимаю, что создаю вам лишние затруднения, но…

— Ясно. Как ориентируетесь в городе?

— Пока никак Я нахожусь в квартире друга, Валентина Дионисьевича Пушкарского…

— Ах, вон вы где? Он недалеко? Тогда будьте любезны передать ему трубочку.

— Валентин Дионисьевич, — виновато сказал Турецкий, — вы извините, что я, как говорится, без спросу записал себя в ваши друзья… но он просит вас взять трубку.

— Слушаю, Пушкарский! — бодро начал Валентин Дионисьевич. — Разумеется, мой друг. А как же! Не-ет, это, милый мой, только по молодости бывало, студенческий обычай… Ну что ж, я постараюсь доставить к вам молодого человека.

— Что вы, Валентин Дионисьевич, — всплеснул руками Турецкий. — Куда вам на ночь-то глядя?

— Ну, положим, еще далеко не ночь, а перед сном я с удовольствием прогуляюсь с вами на пару, если не возражаете… Да тут и недалеко. Тряхнем стариной!

— В каком смысле?

— А в том, что по молодости мы, бывало, выбирали направление и шли, не пропуская ни одного пивного бара… Ах, были времена!..

Маленький пивной бар, в который они пришли, несмотря на поздний час, был еще полон народу. Турецкий даже забеспокоился, как же Миша их опознает в этакой толчее? Пушкарский успокоил. Он здесь слишком заметная фигура. Вот же старик! Но он оказался прав.

Они взяли по бокалу светлого пива, и едва окунули в густую пену носы, как перед ними вырос невысокий сухощавый человек лет пятидесяти, с глубоко запавшими глазами, крючковатым носом и прямыми поджатыми губами.

— Я вас приветствую, Валентин Дионисьевич, — сказал он, крепко пожимая Пушкарскому руку. Затем обернулся к Турецкому и продолжил церемонию: — Вы — Саша? Очень хорошо, а я — Миша.

Пушкарский уже повернулся к бармену, чтобы заказать бокал для Майера, но тот тронул за рукав и отрицательно покачал головой.

— Я предпочел бы выйти из этого заведения и подышать свежим воздухом. Если не возражаете.

Саша тут же поставил недопитый бокал на стойку.

Они прошли квартал, свернули налево и оказались в небольшом парке. Выбрали скамейку недалеко от входа и сели.

— Рассказывайте, — коротко предложил Майер.

Пришлось в который уже раз начать с начала, со взрыва на Ильинке. С убийства шофера, со свидетелей, которых убирают ловко прямо из-под самого носа следствия. Наконец о таинственной фигуре Владимира Рослова, который прилетел в Россию и исчез. Турецкий не хотел еще говорить об опознании, проведенном сегодня зубным врачом из Оффенбаха. Решил пока не раскрывать все карты сразу. Рассказал, что и его похитителей, которые сутки допрашивали его в подвале, в частности, интересовало то, что Турецкий знает о Рослове.

Майер помолчал, раздумывая над услышанным, и сказал, что он, вероятно, сможет помочь Саше в некоторых поднятых им вопросах. И прежде всего информацией о своем добром товарище Володе Рослове, вместе с которым ему, Майеру, пришлось заниматься так называемой аферой века. Вообще-то, возможно, пока не следовало посвящать москвича во все тонкости этой суперсекретной операции, но рекомендации таких людей, как Марковский и Пушкарский, это серьезно. Конечно, Владимир мог бы лучше сделать это сам, если счел бы нужным.

Турецкий понял, почему тянул Майер: при всех посторонних рекомендациях он, Турецкий, оставался для этого разведчика, специализирующегося именно на русской мафии, темной лошадкой. Документов-то нет никаких. А ну как провокация? Да и любые документы по нынешним временам — дело техники, не более. Поэтому Саша предложил такой вариант: поскольку операция была действительно в высшей степени секретная, видимо, Майеру следует иметь более твердую уверенность, что здесь не пахнет провокацией. Для этого есть только один путь: удостовериться у старшего инспектора Ханса Юнге, который получил сегодня утром подтверждение полномочий старшего следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры России Александра Борисовича Турецкого вместе с его фотографией.

Майер немедленно отклонил это предложение: он не желал связываться в настоящий момент с германской уголовной полицией. Она, естественно, получив какие-то козыри в руки, немедленно начнет аресты, а потом, ввиду отсутствия доказательств вины, будет вынуждена выпускать преступников и таким образом может сорвать операцию.

Тогда Саша выдвинул последний аргумент.

— Сегодня, — сказал он, — мы были в Оффенбахе у зубного врача, который лечил зубы Рослову. Об этом даже имеется запись в книге. Так вот. Вместе с банкиром Алмазовым, учредителем банка «Золотой век», погиб в машине некто нам неизвестный. До последнего времени. То есть до сегодняшнего утра. По куску челюсти погибшего мы наконец смогли установить, что им и был Владимир Захарович Рослов. — Саша громко выдохнул, будто выпустил из себя весь воздух.

Майер утопил лицо в ладонях и замер на скамейке. Он сидел так долго, потом поднял к Турецкому темные, глубоко запавшие глаза и сказал:

— Аферу, которую провернул банк «Золотой век», во всяком случае сейчас можно говорить пока о его германском филиале, мы раскручивали вместе, как я уже сказал, с Володей. Он тоже работал по банкам и мафиозным структурам в финансовой системе. Он был очень хороший аналитик и отличный товарищ… Я мог бы взглянуть на этот ваш протокол?

— Конечно, но для этого мне придется вызвать своего помощника. Завтра, в любой удобный для вас час, я готов показать вам его. Он подписан врачом и старшим инспектором Юнге, в присутствии которого были составлены свидетельские показания.

— Хорошо, я верю вам. Я завтра позвоню часов… в восемь, если не возражаете, мы снова встретимся, и я, возможно, найду вам еще одного человека, который работал вместе с Володей. А теперь, с вашего разрешения, я вас оставлю. Вы принесли мне очень горькую весть, и мне хотелось бы побыть одному. Прощайте. До завтра.

— Что ж вы, сразу-то не могли?.. — будто с осуждением сказал Пушкарский.

— Он абсолютно прав, — ответил своим мыслям Турецкий. — Я бы тоже требовал железных гарантий… А почему сказал не сразу? Манера у меня, понимаете ли, такая: никогда не выкладывать всего на стол. Между прочим, профессионалы на это не обижаются.

— Вероятно, — заметил, поднимаясь со скамейки, Валентин Дионисьевич. — Наверно, я чего-то уже не понимаю в этом мире…

ВТОРНИК, 17 октября

Ранний утренний звонок сообщил Турецкому, чтобы он ожидал гостей. С минуты на минуту должен был подъехать и Денис с нужными документами.

Они устроились в кабинете Пушкарского, и старик объявил секретарю, что у него срочное совещание и попросил не входить и не мешать. Вид у Майера был болезненный, на щеках заметна легкая небритость, под глазами темные круги. И речь несколько замедленная. Будто он пил всю ночь напролет. Впрочем, кто его знает, жить без конца в диком напряжении — какое тут здоровье?..

Он пришел не один. Его спутнице было что-нибудь около тридцати лет. Тонкое, изящное лицо было обрамлено длинными, лежащими на плечах каштановыми волосами. Серые глаза смотрели напряженно из-под нахмуренных, собранных в одну ниточку бровей. Пальцы беспокойно теребили маленькую сумочку.

Пушкарский, едва увидев ее, воскликнул:

— Катя! Сто лет, сто зим! Как ты тут оказалась?..

А когда Турецкий знакомился с ней, протянула узкую, но крепкую ладонь и сказала:

— Кэти Торн.

И вдруг это домашнее, российское — «Катя»! Турецкий вопросительно уставился на молодую женщину. Объяснение не заставило себя ждать.