Уникум

— Генрих — это только предлог, да?

— Да, — ответила я прямо.

Она отвернулась к морю, потом медленно пошла дальше.

— Я в общем-то догадывалась, что рано или поздно вы доберетесь до правды. Значит, мне не удалось сбить вас с толку? Жаль. Хотя, конечно, глупо было на это рассчитывать… Могу я спросить, что вы собираетесь предпринять?

Татьяна говорила ровным, совершенно спокойным голосом. И выражение лица у нее было не встревоженным, а скорее грустным. На меня она не смотрела, но не потому, что избегала моего взгляда. Казалось, она просто любуется игрой солнечных бликов на рябой поверхности моря.

— Не знаю, — ответила я после паузы. — Мы над этим как-то не думали. Пока что нам просто хотелось бы выслушать твою историю. Одно я могу обещать тебе твердо: доносов писать мы не будем.

— В этом-то я не сомневаюсь, — Татьяна усмехнулась. — При всей своей многогранности на доносчиков вы не похожи. Знаешь, я никак не могу подобрать определение для вашей живописной компании. Вы представляетесь мне неким уникумом, некой популяцией, не имеющей аналогов в животном мире. Умственно отсталые гении, трезвомыслящие сумасброды, сентиментальные циники, суетливые пофигисты, взрослые дети — как вас назвать?

— Группой даунов, — с готовностью подсказала я.

— Как назвать ваши отношения? — продолжала Татьяна, пропустив мою реплику мимо ушей. — Дружескими? Родственными? По-моему, вы давно уже перешагнули «заветную черту», которая «есть в близости людей», и из отдельных личностей превратились в диковинный единый организм.

— Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Вот ужас-то! Теперь я буду с криками по ночам просыпаться.

Татьяна вдруг остановилась и посмотрела на меня жестко.

— Варвара, я не могу рассказать свою историю вам всем. Может быть, это инстинкт самосохранения. Сейчас мы разговариваем без свидетелей, и при случае я смогу от всего отпереться. Но отпереться от слов, сказанных в присутствии пяти человек, очень трудно, если вообще возможно.

— Даже если эти пять человек давным-давно превратились в сиамских близнецов?

— Угу. Даже в этом случае. Скажи мне, Генрих может обойтись без медицинской помощи?

— Надеюсь, что да. Ты решила оставить нас без объяснений? Предупреждаю сразу: этим ты сильно усугубишь свою вину. Пятеро ни в чем не повинных людей умрут от неутоленной жажды знаний. Неужели у тебя совсем нет сердца?

— Ты невозможна, Варвара! Я практически созналась тебе в самом страшном преступлении, которое только может совершить человек. Где твои отвращение, негодование, ужас, наконец? Ты способна хоть в каких-нибудь обстоятельствах проявить серьезность?

— Да. Я прошу тебя совершенно серьезно: прояви к нам сострадание. Не заставляй терзаться неразрешимой загадкой до конца наших дней.

— Но вы же каким-то образом вычислили меня. Значит, у вас есть отгадка?

— Есть, но если ты не подтвердишь ее правильность и не устранишь кое-какие противоречия — грош ей цена.

— А можно ее услышать?

— Нет. Только баш на баш. Ты нам — свою историю, мы тебе — свою версию. Наоборот не получится.

— Я не признаюсь в присутствии пяти свидетелей. Если хочешь, давай присядем где-нибудь, и я расскажу все тебе.

— Нет, Татьяна. Ты, наверное, знаешь, что вчера твой муж пытался убедить ребят в моей виновности.

— Впервые слышу.

— Тогда поверь мне на слово. Не могу сказать, что Славка особенно преуспел, но сомнения он, возможно, заронил. Если я сейчас тебя выслушаю, а потом перескажу твою историю ребятам, эти гипотетические сомнения могут и не рассеяться. А вдруг я все это выдумала?

— Не говори глупостей! По-моему, друзья поверят тебе, даже если ты начнешь утверждать, что луна сделана из сыра. В любом случае у тебя нет выбора. Раз Генрих выживет без медицинской помощи, я к вам не пойду. Так что решай: либо ты выслушиваешь меня одна, либо я ухожу обратно в пансионат.

— Ладно, — неохотно согласилась я. — Только здесь мы умрем от жары.

— Видишь тот огромный обломок скалы? За ним должна быть тень. Там и притулимся. Я согласна: признание в убийстве на ярком солнечном свету идет вразрез со всеми литературными традициями.

Глава 26

— Все началось пять лет назад, — заговорила Татьяна, когда мы устроились на валуне в тени здоровенной каменной глыбы. — Я только что окончила ординатуру, вернулась домой, в Мичуринск, и устроилась на работу в детскую городскую больницу. В той же больнице работал анестезиологом некий Володя Абрамцев, парень, который учился в моем институте, но на два курса старше. С ним же на курсе учился и Николай, которого ты видела. Оба они — и Николай, и Володя — в годы студенчества ухаживали за мной, но одинаково безуспешно. Николай казался мне чересчур слабохарактерным, а Абрамцев — до отвращения себялюбивым. Как потом выяснилось, эта оценка была слишком мягкой…

Однажды в ночь моего дежурства привезли шестилетнего мальчика. Его сбила машина. Не знаю, как получилось, что такой малыш оказался ночью на улице, не знаю, как его умудрились сбить в городе, где и днем-то движение не слишком интенсивное, но факт остается фактом: мальчика привезли, и он умер у меня на столе. Во время операции. Конечно, я уже не раз видела смерть, в том числе и смерть ребенка, но еще никто никогда не умирал у меня на столе…

Мальчика накрыли простыней и увезли, а я почувствовала, что меня не слушаются ни ноги, ни руки. До конца моей смены оставалось еще два часа. Я попросила Абрамцева — он дежурил вместе со мной и присутствовал на операции — вколоть мне что-нибудь, чтобы можно было продержаться до конца смены. Он отвел меня к себе в кабинет, усадил в кресло и сделал внутривенную инъекцию. Буквально через минуту мне стало гораздо легче, но сознание как бы раздробилось. Я воспринимала действительность фрагментами. Они были очень яркими, очень четкими, но в целую картину никак не складывались. Я поняла, что мне ввели наркотик, но не возмутилась и не испугалась — так мне стало хорошо. И в это время привезли еще одного ребенка — девочку с гнойным перитонитом.

Господи, ну почему это не случилось на час позже? Я знала, что не смогу провести операцию, но выхода у меня не было. Даже если бы немедленно вызвали второго хирурга, он наверняка бы не успел. А у меня все-таки был шанс. Я отправилась в операционную.

Девочку готовили к операции прямо там — времени перевозить ее с места на место не было. Я изо всех сил старалась собраться, но затуманенный мозг работал медленно, пальцы стали словно чужими. Девочка умерла.

На следующий день подлец Абрамцев заявился ко мне домой и поставил ультиматум: либо я выхожу за него замуж, либо он рассказывает родителям девочки, что я делала операцию в состоянии наркотического опьянения. На мою угрозу, что я расскажу главврачу, кому обязана этим состоянием, он только спросил с усмешкой: «А свидетели у тебя есть?»

Клянусь, если бы речь шла только о суде и моей дисквалификации, я никогда бы не уступила этому наглому шантажу. Но смотреть в обвиняющие глаза раздавленных горем родителей… это было выше моих сил. Я согласилась стать женой подонка.

Последующие три года были для меня сущим адом. Мой муж оказался нравственным извращенцем — садистом. Он никак не мог простить мне, что когда-то я его отвергла, что вышла за него без любви, из страха перед разоблачением. Он куражился надо мной, как мог. Это я еще могла бы понять: оскорбленное самолюбие, желание взять реванш, унизить обидчика хотя и не похвальные, однако достаточно распространенные чувства. Но моему мужу просто доставляло удовольствие издеваться над людьми. Например, он завязал переписку с Николаем, человеком, который безнадежно меня любил, и в письмах рассказал ему историю своей женитьбы. Мало того, он подробно описывал, как заставляет меня расплачиваться за проявленную некогда строптивость. Николай позвонил мне на работу. Он был в ужасном состоянии. Кричал, грозил Абрамцеву, чуть не плакал. Не знаю, как мне удалось его успокоить. Я заклинала его ничего не предпринимать — ведь любые действия, направленные против моего мужа, рикошетом ударили бы по мне.