С тобой навсегда

Налюбовавшись видами из окна, я начинаю поглядывать на Петера.

«Любопытно, как он отнесется к известию о том, что я беременна? И когда ему об этом сказать: сегодня? завтра? через месяц?.. И вообще: такие известия следует преподносить с расчетом или сразу после того, как станет известно тебе самой?»

На поставленные вопросы не могу дать себе ответов.

Мне хорошо, уютно в машине; спокойно и надежно рядом с Петером...

Однако в эту минуту отчего-то очень хочется домой... Не в Лейпциг — в Петербург, в свою маленькую однокомнатную квартирку, на свою крохотную кухоньку; хочется увидеть милых сердцу подруг — нагрянуть вдруг к ним в общежитие; и очень тянет в театр; даже девушки из курилки не кажутся мне сейчас — издалека — чересчур противными (просто они идут на поводу у своих слабостей, а во всем остальном они — обычные, даже где-то симпатичные девушки)...

Странное у меня, конечно, настроение! Или я утомлена дорогой, или в организме моем происходят некоторые перестроечные процессы в связи с беременностью... но мне почему-то очень хочется покапризничать. И еще очень хочется обидеться за что-нибудь на Петера. Хотя бы на то, что он ведет себя всегда столь продуманно, предупредительно, корректно, — ведет себя так безупречно, что даже не дает повода обидеться на него. Бессмыслица, конечно: обижаться на идеальное поведение; глупо: для собственного удовольствия искать царапину на полированном столе. Но такое уж настроение у меня! И я ценой немалых усилий подавляю в себе желание как-нибудь придраться к моему Петеру.

Он бросает на меня сочувственный взгляд:

— Устала?

Я молча пожимаю плечами.

Петер кивает на сумку на заднем сиденье:

— Хочешь чего-нибудь выпить? Чуть-чуть алкоголя не помешает: сразу ощутишь прилив сил...

Я опять пожимаю плечами, подавляю нарастающее во мне раздражение: «Он такой обходительный и чуткий — прямо спасу нет! Хоть беги от этого идеала!». Будь я сейчас где-нибудь дома, в уединении, — ей-богу, разрыдалась бы. Так мне отчего-то становится грустно! И так жалко себя!

— Нет, не хочу... — отвечаю и отворачиваюсь.

— А я устал...

После Бад-Дюрренберга Петер сворачивает с шоссе и заезжает на специальную стоянку, глушит мотор.

Мы сидим, смотрим вперед на огороженный изгородью лес и молчим. Потихоньку начинает накрапывать дождик. Капли чуть слышно ударяют по лобовому стеклу и скатываются на капот. Я слегка приоткрываю окно. Нежный звук дождя успокаивает меня. И мне не хочется уже капризничать.

Петер поворачивается ко мне, садится поудобнее:

— Помнишь, как мы с тобой ездили за грибами?

Такое милое воспоминание. От него словно бы повеяло теплом!

Я уже улыбаюсь:

— Мы пол-леса обошли с большими-большими корзинами и нашли всего один гриб.

Петер смеется:

— Кстати, а куда он потом делся?

— Я засушила его. На память... Он лежит у меня на кухне в картонной коробке. И я когда-нибудь его съем.

— Почему ты? — тень тревоги пробегает по лицу Петера. — Почему не мы?

— Хорошо! Я приглашу тебя в гости...

Кажется, я не совсем подавила в себе раздражение. Петер почувствовал его. Но ведет себя достойно: не подает виду, что мое «похолодание» огорчает его.

Лишь какая-то грустинка появляется во взоре Петера.

— Хочешь на море?

— На море?

«Вот неожиданный поворот!»

— Да! — видя мою заинтересованность, Петер сразу оживляется. — Хочешь — на Черное! Отвезу тебя в Болгарию. Хочешь — на Балтику. Я люблю на побережье одно место... И стараюсь бывать именно там.

Ласково кладу руку ему на плечо:

— Петер, я хочу домой...

— Хорошо! — он заводит мотор и разворачивается.

Но я качаю головой:

— Ты не понял. Я хочу в Петербург!

Нет, Петер все понял. Он выезжает на шоссе, говорит:

— Это ничего! Ностальгия. Это бывает в связи с переменами... Но это пройдет. Будет, конечно, трудно поначалу. Однако со временем появится привычка. И ты почувствуешь, что твой дом здесь.

— А если я уеду?

Я вижу, как темнеет лицо Петера:

— Но я не отпущу тебя. И потом...

— А все же... — не даю досказать я.

— Если ты хочешь, Люба, мы можем как-нибудь съездить в Россию вместе. Все в наших руках!

— Можем, — киваю я.

Мне уже жалко становится Петера: «Зачем я мучаю человека? Он так старается для меня! Все, что он делает, — он делает для меня; в этом не приходится сомневаться».

И я кладу голову ему на плечо и тихо-тихо плачу.

Петер, занятый дорогой, не видит сейчас моих слез. А мне они приносят облегчение.

Так мы подъезжаем к Лейпцигу.

... Ночью я просыпаюсь от того, что рука Петера мягко ложится мне на бедро. Через минуту рука легонько-легонько, нежно гладит мне живот. Невыразимо приятны прикосновения Петера! Потом рука путешествует дальше, подбирается к груди и вот уже останавливается на ней, — но не замирает, а тихонько поворачивается справа налево, как бы в стремлении охватить мою грудь всю. Пальцы Петера ласкают мне нежную кожу и чуткий сосок, пальцы — легкие, подрагивающие — будто обводят форму груди и восторгаются ей.

От прикосновений этих волнение вдруг находит на меня. И я не могу сдержать долгий сладкий вздох. Я открываю глаза и вижу губы Петера рядом со своим лицом. Потом я чувствую его губы на своих губах.

Я отвечаю на его поцелуй...

Слегка отстранившись, приподнявшись на локте, Петер долго смотрит на меня в лунном свете. Только сейчас я замечаю, что совершенно обнажена, но меня не смущает это. Ведь я же вижу: Петер в эту минуту любуется мной, он воспринимает меня как произведение искусства.

Он опять целует меня. Поцелуй его легок, как прикосновение крыла ночной бабочки. Петер не требует от меня сейчас любви. Он просто целует, он дарит мне нежность.

И говорит:

— Люба! Милая!..

Он говорит это таким тихим шепотом, что я даже не сразу слышу его. Я думаю сначала, что это приоткрыто окно и ветерок колышет занавеси. Но нет! Окна закрыты плотно. Снаружи холодно — осень.

А я слышу опять: