Страница 4 из 59
Виктор показал письмо дочери. Наученный горьким опытом 60-х, он не особенно верил в то, что послабление режима продлится долго, и решил увезти Веронику подальше от идеологического маразма и казенных чиновничьих рож, от унизительных очередей в магазинах и обывателей, истерично преклоняющихся перед заграничным товаром; от поднявших голову националистов, антисемитов и всякого подобного быдла.
Веронику, у которой еще не перестала кружиться голова после переезда в Москву, перспектива поездки за океан и учебы где-нибудь в Гарварде просто ослепила. Она согласилась мгновенно и забрала документы из вступительной комиссии. Веронике нашли хорошего преподавателя английского языка и литературы, и Виктор отправился занимать очередь в американское посольство.
Через полгода, в декабре восемьдесят девятого, отец и дочь приземлились на американской земле. Первое время они чувствовали себя великолепно. Тимур писал правду: Виктор действительно стал состоятельным человеком. Десятки тысяч долларов, удачно вложенные в дело шесть лет назад, превратились в сотни. Помимо денег, Виктора в Америке ждала еще и известность. Его картины, в отличие от картин многих других диссидентов, за эти годы выросли в цене в несколько раз, а это означало, что он, не страшась голодной старости, может заниматься не бизнесом, а любимым делом.
По совету друга Виктор выбрал для образования дочери Йельский университет. Они купили неподалеку от Йеля дом, оборудовали там художественную мастерскую, наняли преподавателей, приобрели две машины, получили права и чуть было не зажили счастливо, но… Но мятежный нрав Виктора, смягченный было дикой красотой таежной природы и заботой о подрастающей дочери, проявился снова.
Сытая, прилизанная, благонравная Америка вызывала у него разлитие желчи. «И эти надутые самодовольные болваны смеют величать свое гнилое стоячее болото свободной страной?! — кипел он. — Да у них самая страшная несвобода, которую только можно вообразить, — несвобода мысли. Рабам на галерах, римским гладиаторам, еретикам во времена инквизиции и сталинским зэкам на Колыме — и тем позволялось иметь собственные мысли — хотя бы тайком, про себя! А „свободная“ Америка штампует мозги своих граждан, точно запчасти на конвейерах Форда. С ними невозможно спорить — у них на все готовое и абсолютно непробиваемое мнение, почерпнутое от какого-нибудь идиота-телеведущего. А их так называемая „культура“! Господи, да они попросту безграмотны! Подумать только, филолог, выпускник Йеля, спрашивает меня, не немец ли Достоевский!»
Отвращение Виктора к Штатам росло день ото дня. Американские газеты, американское телевидение, американские бестселлеры, американские интеллектуалы — все вызывало у него приступы неконтролируемой ярости. Когда Вероника поступила в университет, отец открыл банковский счет на ее имя, перевел туда большую часть денег, а свой счет закрыл. «Это гнусное государство не получит от меня ни шиша! — заявил он. — Я больше не напишу на продажу ни единой картины и не заплачу ни цента налогов». В конце концов он переоформил дом на Веронику, сел в свой подержанный джип и уехал куда глаза глядят.
Два месяца Вероника сходила с ума, не имея от отца никаких известий. Потом он прислал письмо, в котором сообщил, что путешествовал по Европе, а теперь снял себе хижину в горах Вайоминга, куда она может приехать к нему на каникулы. Вероника, очень скучавшая по отцу, естественно, приняла приглашение. Хижина на краю света, без водопровода и электричества, и дикий лес вокруг живо напомнили ей Паршуткино и вызвали умиление, но уже обретенная привычка к удобствам оказалась сильнее. Прожив с отцом две недели, Вероника вернулась к цивилизации.
С тех пор так и повелось. Полгода Виктор скитался по Европе, а полгода жил в глуши, где охотился, ловил форель, коптил свою добычу в самодельной коптильне, бродил в горах и собирал травы. Вероника изредка приезжала к нему погостить, умоляла вернуться к живописи и цивилизации, но отец не желал ее слушать.
— С каждым приездом я находила его все более угрюмым и замкнутым, рассказывала кузина, промокая платочком слезы. — Но мне даже в голову не пришло, что он болен. В последний раз я видела его смеющимся у твоих родных в Торонто. Помню, мы сидели за столом, тетя Белла читала вслух твои письма, а папа смеялся — весело и беззаботно, почти как раньше. Потом дядя Андрей принес пачку фотографий, которые ты прислала недавно. Помнишь — походные? Там еще такие забавные подписи. А перед отъездом папа долго разглядывал твои картины… По-моему, я знаю, о чем он думал. Жалел, что не ты, а я его дочь. Я слишком скучная, к тому же не умею рисовать… Если бы ты знала, как мне хотелось научиться! — Она низко склонилась над столом, и острые плечики задрожали.
Я воздела глаза к потолку и шумно выдохнула.
— Зато ты наверняка умеешь петь.
Кузина подняла голову и посмотрела на меня недоуменно и, пожалуй, неодобрительно.
— А это-то здесь при чем?
— При том. Моя мама окончила консерваторию по классу вокала. Преподаватели сулили ей грандиозное будущее, но она родила моего брата и пожертвовала карьерой. Весь нерастраченный запас своих честолюбивых устремлений она сосредоточила на детях. А теперь угадай: у кого из нас обнаружилось полное отсутствие слуха?
Вероника слабо улыбнулась.
— У тебя?
— Угу. Я тоже травила себя всякими самоедскими мыслями лет до десяти. Но потом поняла: глупо убиваться из-за несбыточных желаний. И когда мама слагала панегирики в честь очередной своей гениальной ученицы, я уже не скрипела зубами, а говорила себе, что ее будущие великие музыкантши наверняка не займут первого места на городской олимпиаде по математике, не научатся держать в руках карандаш и теннисную ракетку и не отличат староиндийскую защиту от защиты Нимцовича. Вот и у тебя, несомненно, отыщутся таланту, о которых я даже не мечтаю. Кроме того, еще неизвестно, как бы мы поладили с твоим отцом, проживи мы под одной крышей пару недель. Может, заклевали бы друг друга до полусмерти.
— Может быть, — неожиданно легко согласилась кузина. — Мне кажется, у вас много общего, в том числе и задиристость. Но после драки вы непременно подружились бы. Не спорь, я знаю. Я еще не рассказала тебе главного. — Вероника деликатно высморкалась. — После поездки в Канаду папа вернулся в свою глушь, и через два месяца у него случился удар. Инсульт. В тот день он поехал за почтой в поселок, а когда почувствовал себя нехорошо, то, слава богу, не стал садиться за руль, а решил переждать приступ в ресторане. Там отец потерял сознание, и его отвезли в больницу. Мне прислали срочный вызов — он вот-вот мог умереть. Когда я приехала, папа был очень плох: левая сторона парализована полностью, правая — частично. Он говорил с трудом и очень невнятно, но страшно рассердился, когда я попросила его поберечь силы. Доктор сказал мне: «Сосредоточьтесь и постарайтесь его понять. Он хочет сообщить вам нечто важное и боится не успеть». Папа заморгал правым глазом и сказал: «Да! Да!» На самом деле у него вышло что-то вроде «Ва!» или «Гха!». Я изо всех сил вслушивалась в его фразы, но ничего не могла разобрать. Тогда доктор предложил мне написать буквы алфавита и показывать на них по очереди ручкой, чтобы отец моргнул, когда я дойду до нужной. Подожди, я сейчас покажу тебе, что у нас получилось.
Вероника вышла в прихожую и вернулась с сумочкой, из которой достала бумажник крокодиловой кожи, а из него, в свою очередь, сложенный в несколько раз и потертый на сгибах листок. Она без слов протянула его мне. Не знаю почему — может, из-за выражения ее лица, — но мне до одури захотелось, чтобы эта бумажка испарилась, лучше всего — вместе с самой Вероникой. Но ничего подобного, естественно, не произошло. Я взяла проклятый листок, развернула его и прочла следующее:
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ъ Ы Э Ю Я ВЕРНИСЬ В РОССИЮ НАВСЕГДА ОТДАЙ ВСЕ ДЕНЬГИ ВАРВАРЕ ПОПРОСИ ЕЕ СТАТЬ ТВОИМ ОПЕКУНОМ СЛУШАЙСЯ ЕЕ ВО ВСЕМ ПРОСТИ МЕНЯ* * *
— Ну, и что мне теперь делать? — обратилась я к друзьям, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе.