Страница 49 из 57
Существует анекдот того времени о празднике, на котором дамам на десерт подали тарелку с алмазами и золотыми ложечками – черпайте, красавицы, сколько ваша душенька пожелает. Бал Потемкин давал в честь именин императрицы Екатерины. Рядом с Потемкиным сидела его возлюбленная – супруга генерала Долгорукова. Имя княгини было тоже Екатерина, и Потемкин шепнул ей на ухо, что бал дан в ее честь, а слова про императрицу сказаны лишь для прикрытия.
Во все концы России и Европы летели курьеры от князя Таврического, везли ему экзотическую еду, не забывали и репу, а также наряды для любимых женщин, духи, туфельки и драгоценности. Немудрено, что фельдмаршал Румянцев заходился в ярости, когда слышал все это. Правда, тогда война с Турцией шла уже на убыль. А вот выдержка из письма графа Чернышева, речь идет все про тот же лагерь под Измаилом: «Кроме общественных балов, бывающих еженедельно по два-три раза, у князя каждый день собирается немногочисленное общество в двух маленьких комнатах, великолепно убранных; в оных красуется вензель той дамы, в которую князь влюблен. Там бывают одни приглашенные…
Впрочем, Бог знает, чем все это кончится, ибо ждут Браницкую, и уже послан офицер встретить ее. Г-жа Л. должна немедленно приехать и везет с собою молоденькую девушку, лет 15-16, прелестную, как амур…»
С любовницами Потемкина разобраться непросто. Известны имена некоторых красавиц – княгиня Долгорукова, княгиня Гагарина, госпожа де Витт, еще у него было пять племянниц, урожденных Энгельгардт, все красавицы, одна другой краше. Потемкин участвовал в их судьбе, девицы поселились в столице, были приближены ко двору, удачно вышли замуж и разбогатели. Александра, по мужу Браницкая, была любимицей и доверенным лицом князя, на ее руках он и умер. Надежду Энгельгардт Потемкин называл в шутку Надеждой безнадежной, видимо, за ее веселый нрав. Переписка с Варенькой, то бишь Варварой Васильевной, по мужу Голицыной, сохранилась.
Вот письма Потемкина: «Варенька, когда я люблю тебя до бесконечности, когда мой дух не имеет, опричь тебя, другой пищи, то если ты этому даешь довольную цену; мудрено ли мне верить, когда ты обещала меня любить вечно. Я люблю тебя, душа моя, – а как? Так, как еще никого не любил… Прости, божество милое; я целую всю тебя».
«Варенька, жизнь моя, ангел мой! Приезжай, голубушка, сударка моя, коли меня любишь…»
«Матушка, Варенька, душа моя, жизнь моя! Ты заспалась, дурочка, и ничего не помнишь… Я, идучи от тебя, тебя укладывал и расцеловал и одел шлафроком и одеялом и перекрестил…»
«Варенька, моя жизнь, красавица моя, божество мое; скажи, душа моя, что ты меня любишь, от этого я буду здоров, весел, счастлив и покоен; моя душа, я весь полон тобой, моя красавица. Прощай, целую тебя всю…»
От Вареньки тоже остались письма, это одно из последних, когда любовь к ней князя пошла на убыль: «Если вы помните Бога, если вы когда-нибудь меня любили, то прошу вас забудьте меня навеки, а я уже решилась оставить вас. Желаю, чтобы вы были любимы тою, которую иметь будете, но верно знаю, что никто вас столь любить не может, сколько я дурачилась понапрасну; радуюсь, что в одну минуту узнала, что я только была обманута, но нелюбима вами».
Остались и безымянные любовные письма, их много. Потемкин нравился женщинам, он умел увлечь, очаровать, слава его сияла ореолом – что говорить! И все эти годы шла активная переписка с императрицей. Потемкин был предан ей до конца: «Душа моя бесценная, ты знаешь, что я весь твой и ты у меня одна. Я по смерти тебе верен, и интересы твои мне нужны», то есть и князь, и императрица понимали: любовь отдельно, дело отдельно. Тон этих писем разный. После разрыва обращения носили официальный характер: «Милостивый государь!» или «Князь Григорий Александрович!», потом сердце императрицы смягчилось, Потемкин был ей родным и близким человеком, появилось и «батенька князь», и «милый мой друг», и «друг сердечный». И Потемкин отзывался с забытой нежностью: «Моя матушка родная, люблю тебя беспримерно…» Екатерина действительно заботилась о Потемкине почти по-матерински.
Флирты, увлечения, вечный любовный запал – вещь обычная при дворе, но к концу жизни Потемкину повезло, он вдруг влюбился, как мальчишка. Предметом страсти стала юная Прасковья Андреевна Потемкина, урожденная Закревская. Прасковья Андреевна была женой троюродного брата Потемкина.
«Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь, когда меня влечет к тебе непонятная сила, и потому я заключаю, что наши души с тобою сродни… нет минуты, моя небесная красота, чтобы ты выходила у меня из памяти! Утеха моя и сокровище мое бесценное, – ты дар Божий для меня… Из твоих прелестей неописанных состоит мой экстазис, в котором я вижу тебя перед собой… Ты мой цвет, украшающий род человеческий, прекрасное творение… О, если бы я мог изобразить чувства души моей о тебе!»
«Экстазис», это возбужденное состояние, касалось не только любви, он пребывал в нем всегда, когда осуществлял свои фантастические проекты, но экстаз по отношению к Прасковье Андреевне усугублялся тем, что чувство это носило платонический характер. Недаром он долго уверял себя, что испытывает к молодой красавице отцовское чувство. Как выразить любовь? Он обещает выстроить ей дворец – «дом в ориентальном вкусе, со всеми роскошами чудесными». Причем «роскоши», по замыслу дарителя, должны иметь иронический, насмешливый характер, подчеркивающий несравненную красоту Прасковьи Андреевны. «В круг по другим местам разные будут живописи: Купидон без стрел и в чахотке, Венус вся в морщинах, Адонис в водяной болезни. А на главном месте лучшим живописцем напишется моя несравненная душа, милая Прасковья Андреевна, с живостью красок сколь будет возможно: белое платьецо, длинное, как сорочка, покроет корпус, опояшется самым нежным поясом лилового цвета, грудь открытая, волосы, без пудры, распущенные, сорочка у грудей схватится большим яхонтом…» Когда читаешь «Венус вся в морщинах», на ум невольно приходит Екатерина, постаревшая возлюбленная. Словно ей в пику все это сочинено.
Это писал он за два года до смерти, ему 50 лет, по нашим временам – мужчина в самом соку, по меркам XVIII века – мечтательный старик сладострастник.
Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов (1758-1803)
Этот фаворит от всех прочих отличается тем, что сам по доброй воле бросил сомнительную дворцовую должность, «сделал глупость», по словам Потемкина. Виной тому была любовь, но не только. При Мамонове Екатерина встретила свое шестидесятилетие. В ту пору женщины любого звания обязательно румянили лицо, знатные особы пользовались дорогой французской косметикой – румянами, женщины попроще создавали румянец простой свеклой. Белила тоже были обязательны. Представьте себе выбеленное лицо и ярко-алые пятна на щеках. Молодость, как говорится, ничего не изуродует, хоть наголо постригись, но дама преклонных лет с подобным ликом может и отпугнуть любого. По счастью, Екатерина не пользовалась косметикой, и цвет лица ее был по-прежнему свежим, но от былой красоты мало что осталось. Стоматология тогда была в зачаточном состоянии, то есть императрица была несколько беззуба, а это очень уродует женщину. А ведь как ранее восторгались улыбкой императрицы! Она располнела, носила свободного покроя платья, их прозвали «молдаванскими», туфли на низком каблуке, и только прическу позволяла себе замысловатую, волосы у императрицы до самой старости были очень хороши.
Дмитриеву-Мамонову, когда он попал «в случай», было 28 лет. Происходил он из дворянского смоленского рода. Отец, Матвей Васильевич Дмитриев-Мамонов (1724-1810), по свидетельству энциклопедии, был правителем Смоленского наместничества и сенатором. Статья из «Сборника биографий кавалергардов» сообщает, что он «издавна служил в дворцовом ведомстве». Видимо, и то и другое правда, важна последовательность. Князь Потемкин состоял с ним в дальнем родстве, Денис Иванович Фонвизин тоже был его дальним родственником, мать у драматурга была из рода Дмитриевых-Мамоновых. Александр Матвеевич был хорошо образован, великолепно знал французский, итальянский и немецкий языки тоже были ему не чужды, и, что удивительно, он и по-русски очень хорошо говорил и писал. Тогда среди высшей знати это было редкостью. К его образованию приложил руку дядя – барон Строганов.